Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том II
Ночь. И я опять с ней. Приехала Агнесса, провела с нами весь день и ночь. Мы все — она, бабушка и я — сидели с Дорой до самого утра. Говорили мы немного, но у моей женушки-детки был довольный и веселый вид. А теперь — мы с ней вдвоем.
Знаю ли я, что моя женушка-детка скоро покинет меня? Я был предупрежден, и для меня это не явилось неожиданностью, но я не могу сказать, чтобы в глубине души верил этому. Не в состоянии я примириться с этим! Не раз сегодня я выходил из комнаты, чтобы поплакать на свободе. Я стараюсь покориться своей судьбе, как-нибудь утешиться, но мне это не удается. Все-таки я не в силах осознать неизбежности конца. Я держу ее ручку в своей, прижимая ее сердце к своему, чувствую, как она любит меня, и слабая тень надежды на ее спасение, наперекор всему, теплится в моей душе.
— Мне хочется что-то сказать вам, Доди. За последнее время я не раз собиралась сделать это. Вы ничего не имеете против этого? — добавила она с милой улыбкой.
— Могу ли я иметь что-либо против этого! Что вы, моя любимая!
— Да потому, что я не знаю, как вы отнесетесь к моим словам. Быть может, вы сами не раз думали об этом, Доди, дорогой. Мне кажется, что я была слишком молода.
Я кладу свою голову на подушку подле нее, а она смотрит мне в глаза и продолжает тихонько, ласково говорить. Мало-помалу я начинаю с болью в сердце замечать, что бедняжка говорит о себе как о ком-то, покончившем счеты с жизнью.
— Боюсь, дорогой мой, что я была слишком молода, и не только годами, но и опытом, умом и вообще всем. Я была такой маленькой глупышкой. Боюсь сказать, но, мне кажется, было бы лучше, если б наша детская любовь окончилась ничем и мы забыли бы о ней. Я начинаю думать, что не годилась вам в жены.
Пытаясь удержать слезы, я говорю:
— Любимая моя, вы столько же годились в жены, как я в мужья.
— Не знаю, может быть, — отвечает она, по-старому встряхивая локонами. — Но, если б я была лучшей женой, то из вас могла бы сделать лучшего мужа. Притом вы такой умный, а я никогда умной не была.
— Мы были с вами очень счастливы, милочка моя!
— Я была счастлива, очень счастлива, но с годами моему дорогому мальчику его женушка-детка была бы в тягость. Она все меньше и меньше годилась бы в подруги его жизни, и он все больше и больше чувствовал бы, что ему чего-то нехватает дома. А перемениться она не могла. Все складывается к лучшему.
— Дора, дорогая, любимая, не говорите так! Каждое ваше слово звучит для меня упреком!
— О, совсем нет! — возражает она, целуя меня. — Дорогой мой, вы никогда не заслуживали этого, и я слишком любила вас, чтобы когда-нибудь всерьез упрекнуть в чем-либо. Вот это да еще то, что я была хорошенькой или казалась вам такой, — единственные мои достоинства. А правда, тоскливо одному там, внизу, Доди?
— Очень! Очень!
— Не плачьте!.. А скажите, стул мой все там же? Он стоит на своем старом месте?.. Ах, как плачет мой бедный мальчик! Ну, полноте, не надо! Теперь обещайте мне, что вы исполните мою просьбу: я хочу видеть Агнессу. Когда вы спуститесь вниз, скажите ей об этом и пошлите ее сюда. Пока мы с ней будем говорить, никого не пускайте сюда, даже бабушку. Я хочу говорить с Агнессой одна, да, говорить с глазу на глаз…
Я обещаю ей, что она немедленно поговорит так, как она хочет, но не в силах расстаться с ней, — я слишком убит горем.
— Говорю вам: все к лучшему, — шепчет она, обнимая меня. — Прошло бы несколько лет, Доди, и вы бы уж не так любили свою женушку-детку. Хорошо еще, если б, разочаровавшись в ней, вы любили бы ее вполовину того, как сейчас! Я прекрасно знаю, что я была и слишком молода и слишком глупа. Поверьте, так гораздо лучше…
Спустившись в гостиную, я застаю там Агнессу и передаю ей просьбу Доры. Она сейчас же идет к ней наверх, а я остаюсь один с Джипом. Его пагода стоит у камина. Он лежит в ней на своей фланелевой постельке и время от времени жалобно стонет, пытаясь уснуть. Я выглядываю в окно. Высоко на небе сияет луна. Горячие слезы льются из моих глаз, и на сердце так тяжко, тяжко…
Я сижу у камина и в глубине души упрекаю себя за мысли, порой приходившие мне в голову во время моей супружеской жизни. Я припоминаю все мельчайшие недоразумения, бывшие между мной и Дорой, и чувствую, как верно то, что жизнь состоит из мелочей. Из моря воспоминаний встает передо мной образ дорогой девочки — такой, какой я впервые увидел ее. Образ этот овеян прелестью нашей юной любви со всеми ее чарами. Неужели и в самом деле было бы лучше, если б мы только по-детски любили друг друга, а потом забыли об этом? Отвечай, недисциплинированное сердце!
Не знаю, сколько времени сижу я так у камина. Меня выводит из задумчивости старый товарищ моей женушки-детки. Он начинает что-то беспокоиться, выползает из своей пагоды, смотрит на меня, тащится к двери и принимается визжать, чтобы его пустили наверх.
— Сейчас нельзя, Джип, нельзя!
Он очень медленно возвращается ко мне, лижет мне руку и глядит на меня своими тусклыми глазками.
— Ах, Джип, быть может, никогда уж не придется увидать ее!
Он ложится у моих ног, вытягивается, словно собирается заснуть, взвизгивает и околевает…
— Ах, Агнесса, смотрите, смотрите!
Какое сочувствие, какое горе написано на ее лице! Слезы ручьем бегут по щекам. Ни слова не говоря, она рукой показывает мне на небо.
— Агнесса?!.
Все кончено…
В глазах моих темнеет, и некоторое время я ничего не сознаю…
Глава XXV
МИСТЕР МИКОБЕР ДЕЙСТВУЕТ
И поныне я не представляю себе ясно, когда был впервые поднят вопрос о моей поездке за границу и как мы все сошлись на том, что мне необходимо искать успокоения в путушествии с его сменой впечатлений. Во всем, что мы думали, говорили и делали в это горестное время, так сказалось спокойное влияние Агнессы, что, мне кажется, ему следует приписать и этот проект.
С того незабвенного мгновения, когда Агнесса встала передо мной с поднятой к небу рукой, она была добрым гением моего опустевшего дома. Позже я узнал, что моя жена-детка умерла на ее груди с улыбкой на устах. Когда я очнулся от обморока, она смягчила мое горе слезами сострадания, а слова ее дышали миром и надеждой.
Но продолжаю свое повествование.
Я должен был уехать за границу. Теперь, когда Дора была похоронена, мне оставалось только дождаться того, что мистер Микобер называл «окончательным распылением» Гиппа, а также отплытия эмигрантов. По настоянию Трэдльса, все время после «извержения» работавшего в Кентербери и проявившего себя в эту горестную пору моим самым нежным и преданным другом, мы — то есть бабушка, Агнесса и я — также поехали в Кентербери, Здесь мы начали с того, что направились прямо к мистеру Микоберу, где нас уже ждал со своими книгами и бумагами Трэдльс. Когда бедная миссис Микобер увидала меня в трауре, она была очень потрясена: видимо, многие тяжелые годы не убили ее доброты.
— Ну, мистер и миссис Микобер, обсудили ли вы мое предложение эмигрировать? — таковы были первые слова моей бабушки, когда мы с ней сели.
— Дорогая мадам, — ответил мистер Микобер, — пожалуй, невозможно лучше выразить то решение, к которому пришли мы — миссис Микобер, ваш покорный слуга и, могу прибавить, наши дети, — как воспользовавшись словами одного знаменитого поэта: «Наша ладья — на берегу, а наша барка — в море!»
— Прекрасно, — сказала бабушка. — Я жду много доброго от вашего разумного решения.
— Мэм, вы оказываете нам много чести, — ответил мистер Микобер. Затем, указывая на сделанные им в записной книжке пометки, продолжал: — Что касается вашей денежной помощи в этом нашем предприятии, то я считаю нужным оформить все принимаемые мною на себя долговые обязательства по всем правилам, принятым в деловом мире, причем с точным указанием сроков уплаты: восемнадцать, двадцать четыре и тридцать месяцев.
— Устраивайте все, как вам будет угодно, сэр! — сказала бабушка.
— Мэм, мы с миссис Микобер глубоко чувствуем трогательную доброту наших друзей и покровителей. Но, повторяю, я хочу, чтобы все было оформлено, как между деловыми людьми.
Бабушка заметила, что раз обе стороны согласны на все, это нетрудно сделать.
— А теперь, мэм, — продолжал с некоторой гордостью мистер Микобер, — прошу разрешения доложить вам о наших домашних приготовлениях к предстоящей нам новой жизни — приготовлениях, которым, понятно, мы всецело отдаемся. Моя старшая дочь ежедневно в пять часов утра посещает скотный двор, чтобы научиться процессу (если это можно назвать процессом) доения коров. Мои младшие дети получили инструкцию наблюдать как можно ближе привычки свиней и домашней птицы в беднейших кварталах города. Их даже два раза при этом едва не переехали. Сам я в последние две недели уделяю много внимания хлебопечению. Мой же сын Вилькинс, вооружившись тросточкой, выгоняет на пастбище рогатый скот, когда это позволяют ему делать пастухи.
