Элизабет Гаскелл - Север и Юг
— Благодарю, — сказала миссис Торнтон, выпрямляясь. — Я не знала, что в моих намерениях сомневаются. Это последний раз, когда я вмешиваюсь. Я вовсе не хотела соглашаться на просьбу вашей матери. Я не одобрила привязанности моего сына к вам, едва только ее заподозрила. Я считаю, что вы недостойны его. Но когда вы скомпрометировали себя во время бунта, сделав себя предметом пересудов среди служанок и рабочих, я поняла, что не имею права противиться желанию сына сделать вам предложение — желанию, которое он, между прочим, не высказывал до того дня. — Маргарет вздрогнула и глубоко вздохнула, на что тем не менее миссис Торнтон не обратила внимания. — Он пришел к вам. Вы, очевидно, изменили свое намерение. Я вчера сказала сыну, что подумала, возможно, за столь короткое время вы могли получить письмо или узнать что-то о другом своем поклоннике…
— Так вот как вы судите обо мне, сударыня? — спросила Маргарет, с гордым презрением выгнув гибкую, как у лебедя, шею. — Ни слова больше, миссис Торнтон! Я не намерена оправдываться перед вами в чем бы то ни было. Я ухожу, с вашего позволения.
И она покинула комнату с достоинством оскорбленной принцессы. Миссис Торнтон обладала чувством юмора в достаточной степени, чтобы почувствовать всю нелепость положения, в котором она оказалась. Ей ничего не оставалось, кроме как уйти. Поведение Маргарет не особенно расстроило ее, поскольку Маргарет для нее мало значила. Девица приняла все упреки миссис Торнтон близко к сердцу, как она и ожидала. Слезы девушки успокоили гостью намного больше, нежели это сделали бы молчание и сдержанность. Возмущение мисс Хейл показало, какой эффект произвели на нее слова миссис Торнтон. «Да, барышня, — подумала миссис Торнтон, — характер у вас в самом деле крутой. Если бы вы с Джоном поладили, ему бы пришлось держать вас твердой рукой, чтобы вы знали свое место. Но не думаю, что вы снова отправитесь гулять со своим кавалером в такой поздний час. У вас достаточно гордости и ума, чтобы не опуститься до этого. Мне нравятся девушки, вспыхивающие, когда узнают, что о них говорят и думают. Это показывает, что они не легкомысленны по натуре. А что до этой девушки, то она, может быть, смела, но уж никак не легкомысленна. Надо отдать ей должное. Фанни может быть легкомысленной, но не смелой. В ней, бедняжке, совсем нет отваги».
Утро для мистера Торнтона выдалось едва ли более удачным, чем для его матери. Она, во всяком случае, выполнила поставленную перед собой задачу. Он же пытался разобраться, в каком он теперь находится положении: какой ущерб принесла ему забастовка. Большая часть его капитала была вложена в новое оборудование и дорогие станки. Он также закупил много хлопка, чтобы выполнить крупные заказы. Но из-за забастовки он ужасно запаздывал с их выполнением. Даже с теми рабочими, которые трудились у него давно и были достаточно опытны, он не был уверен, что справится в срок. Неопытность ирландцев, которым еще только приходилось учиться ремеслу, тогда как требовалась усиленная работа, беспокоила мистера Торнтона.
Хиггинс пришел со своей просьбой в неподходящее время. Но он обещал Маргарет сделать это во что бы то ни стало. Поэтому он стоял, прислонившись к стене, час за часом, переминаясь с ноги на ногу, хотя его гордость была ущемлена, недовольство нарастало с каждой минутой, а сам он становился все более угрюмым. Наконец загремел засов, из ворот вышел мистер Торнтон.
— Я бы хотел переговорить с вами, сэр.
— Я сейчас не могу, приятель. Я и так опаздываю.
— Тогда, сэр, полагаю, я дождусь, когда вы вернетесь.
Мистер Торнтон уже был далеко. Хиггинс вздохнул. По крайней мере, не зря. Перехватить его на улице — это единственный шанс увидеть хозяина. Если бы Хиггинс позвонил в звонок сторожки или даже поднялся в дом и спросил мистера Торнтона, его могли бы попросту направить к надсмотрщику. Поэтому он по-прежнему стоял у ворот, не удостаивая никого ответом и лишь коротко кивая тем рабочим, которые узнавали его и заговаривали с ним, когда с фабричного двора во время обеденного перерыва хлынула толпа, и бросая сердитый взгляд на ирландских штрейкбрехеров. Наконец вернулся мистер Торнтон.
— Как! Вы все еще здесь?!
— Да, сэр. Мне нужно поговорить с вами.
— Тогда пойдемте. Постойте, мы пройдем через двор. Рабочие еще не вернулись, поэтому мы сможем спокойно поговорить. Эти ребята, как я понял, еще на обеде, — сказал он, закрывая дверь сторожки.
Он остановился поговорить с надсмотрщиком. Последний тихо заметил:
— Я полагаю, вы знаете, сэр, что этот человек — Хиггинс, один из лидеров Союза рабочих. Он произнес ту речь в Херстфилде.
— Нет, я не знал, — ответил мистер Торнтон, быстро оглянувшись на своего спутника.
Он знал Хиггинса только по имени, но слышал, что он большой смутьян.
— Пройдемте, — сказал он более резким тоном, чем раньше.
«Такие люди, как он, — подумал Торнтон, — мешают торговле и вредят тому городу, где живут. Они просто демагоги, рвущиеся к власти любой ценой».
— Ну, сэр! Чего вы хотите от меня? — спросил мистер Торнтон, повернувшись к Хиггинсу, как только они оказались в конторе фабрики.
— Меня зовут Хиггинс…
— Я знаю вас, — прервал его мистер Торнтон. — Чего вы хотите, мистер Хиггинс? Вот вопрос.
— Я хочу работать.
— Работать! Значит, ты — славный парень и пришел ко мне просить работу? И ты не страдаешь от избытка наглости — это очевидно.
— У меня есть враги и клеветники. Но я никогда не слышал, чтобы кто-либо из них называл меня чересчур скромным, — ответил Хиггинс. Его больше разозлил тон мистера Торнтона, чем его слова.
Мистер Торнтон увидел на столе письмо, адресованное ему. Он взял его и прочел. Закончив читать, он взглянул на Хиггинса и спросил:
— Чего ты ждешь?
— Ответа на вопрос, который я задал.
— Я уже ответил. Не трать мое время.
— Вы намекнули, сэр, на мою наглость. Но меня учили, что следует отвечать или «да», или «нет», когда меня вежливо спрашивают. Я был бы вам благодарен, если бы вы дали мне работу. Хэмпер может подтвердить, что я умелый мастер.
— Я бы не советовал ссылаться на Хэмпера, приятель. Я уже слышал больше, чем тебе хотелось бы.
— И все же я бы рискнул. Что обо мне могут сказать плохого? Я делал то, что считал правильным, даже во вред себе.
— Тогда тебе лучше пойти к Хэмперу, чтобы он дал тебе работу. Мне пришлось уволить сотню моих лучших рабочих только потому, что они пошли за тобой и тебе подобными. И ты думаешь, теперь я возьму тебя? С тем же успехом я могу кинуть горящую головню в хлопок.
Хиггинс повернулся, чтобы уйти. Потом, вспомнив о Баучере, он опять повернулся к мистеру Торнтону, решившись на величайшую уступку, на какую только был способен.
— Я обещаю вам, хозяин, что не скажу ни слова против вас, если вы будете справедливы к нам. И я обещаю больше — я обещаю, что, когда увижу, что вы говорите неверно и поступаете несправедливо, я сначала поговорю с вами лично, и это будет честное предупреждение. И если вы и я не сойдемся во мнениях о вашем поступке, вы можете уволить меня в течение часа.
— Ну и ну! Ты высокого мнения о себе! Хэмпер лишился такого человека! Как же он позволил такому мудрецу уйти?
— Ну, мы разошлись обоюдно, недовольные друг другом. Я не дал обещаний, которые требовались, а без этого они не захотели меня взять. Поэтому я могу принять любое другое предложение. И как я уже сказал, хотя мне не следовало этого говорить, я хороший мастер и надежный человек… особенно если удержаться от выпивки. И удержусь, пускай никогда не делал этого раньше.
— Чтобы отложить больше денег на другую забастовку, я полагаю?
— Нет! Я был бы рад, если бы до этого дело не дошло. Я приберег бы эти деньги для вдовы и детей человека, который сошел с ума из-за ваших штрейкбрехеров и потерял свое место из-за Пэдди,[42] который не мог отличить утка от основы.
— Ну, если у тебя такие добрые намерения, тебе лучше приняться за какое-нибудь другое дело. Я бы не советовал тебе оставаться в Милтоне. Тебя здесь слишком хорошо знают.
— Будь сейчас лето, — ответил Хиггинс, — я бы подался в Ирландию в землекопы, или на сенокос, или куда-нибудь еще и никогда бы не вернулся в Милтон. Но сейчас зима, а дети будут страдать от голода.
— Хороший землекоп из тебя бы получился! Ты бы не смог сделать и половины дневной нормы против ирландца.
— Я бы и оплату попросил за полдня вместо двенадцати часов, лишь бы сделать половину дневной нормы вовремя. Вы не знаете другого места, где они могли бы испытать меня, подальше от фабрик, если я, как вы говорите, «горящая головня»? Я бы согласился работать за любое жалованье, которое бы мне предложили, ради этих детей.
