Элиза Ожешко - Нерадостная идиллия
— И там ты был? — спросила Марцыся.
— Где?
— Там, где так красиво… где цветы, и красные стулья, и золотые окна…
«Золотыми окнами» она называла зеркала в золоченых рамах.
— А, в кондитерской! — догадался Владек. — Нет, там не был. Туда таких оборвышей, как я, не пускают. Я только из-за двери поглядел… Ого! Там просто рай!
Побеседовав таким образом и доев стащенные Владком лакомства, они быстро забывали о случившемся и только некоторое время держались подальше от кондитерской и грозного дядюшки, который хотя и дарил племяннику старую одежду своих сыновей, но сильной рукой и гибкой тростью так отделывал ему спину, что на ней долго оставались синяки.
Да, эпизоды эти быстро забывались обоими детьми. Им тогда и в голову не приходило, что кондитерская и ее хозяин сыграют в их жизни роль важную и решающую.
А между тем так именно и случилось.
Прошло около года после отъезда Эльжбеты и переселения Марцыси к Вежбовой. В один прекрасный летний вечер Владек стремглав слетел по крутой тропинке в овраг, крича во весь голос:
— Марцыся! Марцыся!
Девочка высунулась из зарослей кустарника, где собирала в фартук дикий крыжовник и алые ягоды шиповника, и крикнула в ответ:
— Ау! Ау!
Владек добежал и остановился перед ней, раскрасневшийся, возбужденный. Он как будто сам не знал, радоваться ему или печалиться: в глазах дрожали слезы, а губы победоносно улыбались.
— Ну, Марцыся, прощай и будь здорова! Ухожу отсюда!
— Куда? — осведомилась Марцыся с любопытством и тревогой.
— К дяде! Он пришел за мной. Берет меня к себе. По воскресеньям буду ходить в школу и учиться читать, а в будни прислуживать посетителям…
И, уже совсем просияв, повторил:
— Будь здорова! Не видать тебе теперь меня, как своих ушей!
Девочка выпустила из рук концы фартука, и ягоды посыпались на траву. Из ее глаз, широко раскрывшихся от удивления и горя, ручьями хлынули слезы. Когда Владек повернулся, собираясь уходить, она ухватилась обеими руками за его куртку и вскрикнула:
— Владек!
Он остановился и посмотрел на нее.
— Что? Жалко расставаться? Уже ревешь? Да и мне немного жалко… Но ты сама понимаешь: новый пиджак — это не рваная жилетка, а в башмаках ходить лучше, чем босиком. И кондитерская с красными креслами — это не мокрая земля в овраге…
Он все-таки присел на этой мокрой земле, и Марцыся села рядом, немая и словно застывшая. Она смотрела ему в лицо, не отрываясь, а он рассказал, что после того, как Вежбова услала ее в овраг собирать ягоды, пришел дядя и, увидев его на крыше — он впускал в голубятню прилетевших с Любусем голубей, — ужасно рассердился, вбежал в дом и первым делом обругал старую Вежбову.
— Ох, как он на нее орал! «Ты, говорит, научила его красть голубей, потому что от этого тебе доход. А не подумала о том, что начнет с ремешка, а там и коня украдет! Для меня это срам, что мой племянник — уличник! Не позволю, чтобы ты из него еще и вора сделала!» Вежбова кричит в ответ: «А где же ты, сударь, до сих пор был?» А он отвечает: «Что же, или у меня своих детей нет? Брат беспутный, всю жизнь гуляет, а я работаю как вол да еще должен о его детях заботиться, обузу такую на себя брать? Ну, да ничего не поделаешь — возьму хлопца. Пусть учится по воскресеньям, а в будни прислуживает у меня в кондитерской».
То, что Владек рассказывал сейчас, он подслушал, притаившись под окном, после того как слез с крыши, и тотчас помчался в овраг, чтобы сообщить обо всем Марцысе.
Рассказал и замолк. Минуту назад он хотел бежать наверх, а сейчас что-то словно приковало его к этой сырой траве, на которой так часто сиживал он днем и спал ночью, к этой зеленоватой воде, которой столько раз поверял свои горести и мечты нищего, заброшенного ребенка, к этой черноглазой и рыжеволосой девочке, которую он столько раз вытаскивал из пруда и нес по крутому склону наверх, с которой делил свою скудную еду и ночевал в овраге, где укрывал их белый туман и сторожили золотые звезды, девочке, которую он учил взбираться на крышу и деревья, отыскивать среди ветвей птичьи гнезда, а в траве — зеленых лягушек, которая пела ему песенки и рассказывала занятные сказки, с которой они вместе просили милостыню и сетовали на свою горькую долю, крали голубей и мечтали о счастливой, богатой, чудесной жизни…
Он не мог уйти, оставить эти места и эту девочку, чье личико, облитое слезами, белело на фоне темных деревьев, как облатка святых даров.
— Владек! — шепнула она.
— Ну? — спросил Владек дрожащим голосом. Чувствовалось, что ему хочется плакать.
— Что же будет?
— Ты о чем?
— Что же будет… когда тебя не будет?
Владек не ответил, потому что в эту минуту в овраг донесся голос дяди, звавший его. Он вскочил на ноги и в одно мгновение взобрался по тропинке наверх. Марцыся птицей пролетела среди травы и кустов и помчалась за ним. Она добежала до хаты в ту самую минуту, когда кондитер взял Владка за руку и, что-то ворчливо, но беззлобно говоря ему, повел его по дороге к мосту — туда, в город, где кресты на костелах и окна домов еще горели в последних лучах заката.
Она стояла как вкопанная, опустив руки, ее босые ноги тонули в высокой траве. Красный луч зари скользнул по окаменевшему лицу, заискрился в черных, широко раскрытых глазах.
— Владек!
Мальчик отошел еще недалеко и не мог не слышать. Но он не оглянулся.
— Владек! — крикнула она опять изо всех сил. Владек не оглянулся.
Быть может, в памяти Марцыси встал тот далекий день, когда по этой самой дороге, по которой он уходил сейчас, мать несла ее на руках, а она все оглядывалась на Владка, пока его не заслонили серые домишки предместья.
Теперь он скрылся среди этих домишек, а она все еще смотрела на мост, по которому ему предстояло пройти. Мост был далеко, там шло и проезжало множество людей. Но Марцыся еще долго стояла и искала глазами Владка. Вот погас красный луч, скользивший по ее лицу, отпылали и потемнели далекие кресты, окна, и город весь длинным, холодным, черным пятном выделялся на фоне стоявших за ним багряных облаков. Тогда только девочка торопливо повернулась и побежала в овраг. Долго, долго в ту ночь среди глухого шума деревьев и легкого плеска воды слышался там надрывный детский плач.
Наутро, едва взошло солнце, Марцыся побежала через мост в город. На лице ее, порозовевшем от холодной воды (она, должно быть, умылась у пруда) и от яркого блеска утра, не было и следа слез, хотя она плакала всю ночь. Пробежав мост и несколько улиц, она, запыхавшись и улыбаясь, остановилась у двери кондитерской. С тротуара к ней вели несколько ступенек. Девочка поднялась по ним и, встав на цыпочки, прильнула лицом к стеклу широкого окна. Она даже задрожала от радости и громким шепотом позвала:
— Владек! Владек!
Над ее головой пронзительно задребезжал колокольчик, дверь распахнулась, и на пороге появился Владек. Он был неузнаваем! Приличный костюм серого сукна, почти новые башмаки и красный, хотя и грязноватый, галстук!
— Зачем пришла? — начал он, столкнув Марцысю со ступенек на тротуар и поспешно отводя ее к воротам. — Чего сюда прискакала? Дядя сказал, что вздует меня, если застанет с уличными. Хочешь, чтобы меня из-за тебя колотили, как Амана, а то еще и прогнали отсюда?
— Нет, не хочу! — прошептала Марцыся.
— То-то! Так не ходи сюда больше! Я сам к тебе приду — улучу минуту и прибегу, не беспокойся. И все тогда тебе расскажу! Ох, если бы ты только знала…
В силу долголетней привычки он жаждал, должно быть, поскорее рассказать ей все, что видел и испытал. Но во дворе послышались чьи-то тяжелые шаги, стук палки о камень, и Владек не договорил.
— Ну, уходи, уходи! — заторопил он Марцысю. Потом не вытерпел и добавил: — А знаешь, я здесь непременно стану богачом. Вот увидишь!
— Так придешь? — спросила Марцыся.
— Наконец-то я на дорогу выхожу и на человека стал похож!
— Придешь? — повторила она не слушая.
— Только надо мне теперь держать ухо востро, приглядываться ко всему и учиться у других, как на свете жить…
— Так прибежишь? — в третий раз спросила Марцыся, но шепот ее заглушило громкое звяканье колокольчика над дверью, которая уже закрывалась за Владком.
Она возвращалась домой медленно, повесив голову. Вежбова встретила ее на пороге. Она еще не успела надеть чепец, и растрепанные седые космы торчали во все стороны вокруг заспанного лица, обвисшего мясистыми складками.
— Где таскалась, бродяга, лентяйка ты этакая? — накинулась она на девочку. — Почему воды не принесла? Мне в город надо, а тут ни умыться, ни чай вскипятить! Марш сейчас же по воду! Живей!
Ускользнув от грозившего ей кулака старухи, Марцыся вбежала в дом и через мгновение вышла оттуда уже с кувшином в руке. Она помчалась по краю оврага и, только отойдя уже далеко, сошла вниз, туда, где шумно бежала по камням узкая лента ручья. Здесь девочка присела на залитой солнцем траве и, подставив кувшин под струю, бежавшую по гальке, смотрела, как крупные капли, ударяясь о камни, разлетались серебряными брызгами. Над расщелиной шумели карликовые сосны, а скоро и какая-то птица захлопала крыльями. Марцыся подняла голову, и ее печальное личико просветлело. Розоватый голубь качался на ветке низенькой сосны и, вытягивая головку, поглядывал сверху на девочку. Она бросила кувшин на гальку, протянула к голубю обе руки и стала его подзывать.
