Лидия Червинская - Невидимая птица

Я жду тебя – я чуда жду.
Я, словно обновляясь в боли,
живу в отчетливом бреду,
где много памяти и воли.

Где столько вечеров свободных
и суеты в дневных делах…

В итоге всех тревог бесплодных
все тот же нестерпимый страх
разлуки новой, возвращенья –
вся мука близости непрочной.

Как верен горю человек,
как страстно ищет воплощенья
любовь поэтов и калек…

Но платонически-порочной
она останется навек.

На кладбище уже почти весна,
а на земле у вырытой могилы
лежат венки из жарких зимних роз,
и странная – как ночью – тишина.

Мы, отзываясь на чужое горе,
хороним мир отцов, родной и милый,
доверчиво не сдерживая слез.

О чем же было волноваться, споря,
к чему стремиться столько долгих лет,
когда так ясно: смысла жизни нет,
как нету смысла воздуха и моря.
Есть времени законное теченье.
Есть смерть-разлука. Замкнутость могил.

И есть непостижимость воскресенья
даже для тех, кто верит, и любил.

Что в том, что мне бывало тяжело
всю жизнь любить и ждать всю жизнь признанья…

Пусть счастья не было – но счастье быть могло.
И мне довольно этого сознанья,
чтоб дальше жить, твердить как наизусть
Слова любые… повторять движенья…
ждать и бояться, что подступит к сердцу грусть
соленою волною вдохновенья.

Тогда меня преследуют (подряд
слагаясь сами, строки за строкою)
стихи, похожие на изумруд, на яд,
на зелень, отраженную рекою…

На твой лучистый и мертвящий взгляд.

Раннее солнце за красною шторой.
Солнечный луч проникает в окно
в противоречии с жизнью, в которой
холодно, тесно, темно.

В противоречии с ним – неизбежность
гибели близкой, разлуки, конца…
В противоречии – страстная нежность
с жалостью острой при виде родного
немолодого лица.

Так разойтись, без единого слова…
Этого я не пойму никогда.
Мы и заметить, любя, не успели,
как между нами возникла вражда.
Чистое, яркое утро в апреле…
Где это было? Когда?

Я помню: в церкви ты казалась мне
прекрасней и моложе всех невест,
сияющей любовью неподдельной…

Потом я помню звуки колыбельной,
на выбеленной известью стене
тень от оконной рамы, словно крест,
и тень, склоненную над люлькой самодельной…
Лиловый вереск в комнате и поле
и запах бедности и чистоты…

А ты, такая радостная, ты –
покорная, прямая в трудной доле.

Все то, в чем ты меня не обманула,
оставшись преданной мечтам своим,
все, что так щедро ты дала другим,
я бы хотела, чтобы жизнь вернула
голубоглазым дочерям твоим.

Мне в настоящем ничего не жаль,
а прошлое останется со мной
навеки за кладбищенской стеной.
О будущем теперь моя печаль.

Ты обо мне не станешь вспоминать
и не захочешь ничего вернуть.
Не оглянувшись, будешь продолжать
холодным солнцем освещенный путь.

И будут так же, только без меня,
петь на заре невидимые птицы.
Ты будешь стариться день ото дня…

И будет, раздражая и маня,
цвести сирень в предместиях столицы.

Кто же из нас не писал завещания
(несколько слов в назиданье другим),
кто не обдумывал сцены прощания
с жизнью немилою… с ней – или с ним?

Все оказалось гораздо банальнее,
не романтический выдался век.
Не отправляется в плаванье дальнее,
не умирает легко человек.

Годы идут, забываем войну.
Старость подходит, а хочется жить –
пусть безнадежно, но только любить…
Или уехать в чужую страну,
слышать вокруг незнакомый язык.
Счастье, удача – всегда впереди,
к переселению – кто не привык…

Но почему замирает в груди сердце?
Как будто бы ночью пасхальной
в церкви холодный подул ветерок…
Дрогнул и вспышкою вспыхнул прощальной
тонкой свечи огонек.

Для большинства уже давно
Россия – одноцветное пятно
на пестрой карте двух материков.
Язык, который можно изучать
в числе второстепенных языков.
И песни (милые – их пела мать).

Для некоторых в слове этом
Мечта нетленная, как первая любовь
(в деревне, тем последним летом
до первой мировой войны
и революции). Своя, чужая кровь –
и, может быть, сознание вины.

Для нас Россия: сумрак, детство,
как сказка, жуткое, тревожное, как звон
колоколов невидимых церквей…
Растраченное дедово наследство,
необъяснимый вещий сон.

И все-таки… всей сущностью своей
нам так близка судьба ее поэта –
трагическая, как она сама,
как смысл молитвы, как слова завета
или проклятия…
Как не сойти с ума?

Эта Пасха почти настоящей была.
Как бывает у добрых людей,
дети красили яйца. За несколько дней
золотые пеклись куличи…

И доверчиво таял весь мир от тепла
желтым воском пасхальной свечи.

И казалось, что купол церковный высок,
что понятны слова литургии.
И хотелось так верить, как верят другие…
Если правда, что путь наш, как вечность, далек,
то разлука, как жизнь, коротка…

А тоска по тебе – как живой стебелек
облетевшего за ночь цветка.

Еще как будто не стемнело,
но неба цвет уже не тот.
Лицо приподнято несмело,
полуоткрыт по-детски рот.

Деревья городского сада
синеют легкою листвой…
Не в этой встрече ли награда
за романтизм печальный твой?
В заботе о чужой весне
неопытной, нетерпеливой…

Ждать, чтобы высоко в окне
зажегся свет. Брести потом
походкою неторопливой,
с газетой, свернутым зонтом,
под майским шелковым дождем.

Бесхитростней песен народных,
яснее, чем детские сны,
и глубже течений подводных…
Чудеснее чуда весны
в цветенье коротком, повторном –
любовь в добровольном, покорном,
пусть горьком своем отрешении…

Но жить, как в порочном кругу
отчаянья и утешения,
не зная, где правда, где ложь –
я больше давно не могу.

Ты память мою не тревожь –
я верность тебе берегу.
А письма моя уничтожь
и ландыши первого мая,
забытые в книге твоей…

Страстней, чем молитва немая,
любовь моя, все принимая,
тоскует по келье своей.