Франс Силланпя - Праведная бедность: Полная биография одного финна
Но вот в сенях раздаются шаги Пеньями. Ярче обычного блестит знакомый глаз в растворе двери, громче обычного вырывается дыханье из груди, и всем сразу бросается в глаза объемистый деревянный жбан, который он, нисколько не таясь, несет под мышкой. Такой твари на Никкиле нет, этот жбан — из деревни.
Ко всеобщему удивлению, Пеньями не сразу начинает скандал. Все молчат, Юсси потихоньку сползает с соломы. Пеньями проносит жбан к своему шкафу, неторопливо открывает и закрывает дверцу и, ни слова не говоря, снова выходит. Его шаг нетверд — в этот знаменательный вечер особенно заметно, как сильно он сдал за последние годы. Собственно говоря, его нечего больше бояться. Женщины хихикают, как только он оставляет избу. Старый филин — он все еще способен нагнать уныние даже в этот безрадостный рождественский вечер.
А ведь три года назад, если бы Пеньями при подобных обстоятельствах столь необъяснимо покинул избу, Апели имел бы полное основание отправиться за ним следом, проверить, все ли в порядке с Майей, которая моется в бане. Теперь же, хотя Апели с ними нет, все знают, что хозяйке не грозит сколько-нибудь серьезная опасность. Жизнь во всех отношениях пошла на спад.
Однако еще до праздничного стола Пеньями сделал слабую попытку вернуться к старому. Он захотел помыться в бане и уже разделся наполовину, как вдруг силы отказали ему. Оставив мужа в бане, Майя вернулась в дом, накрыла на стол и достала из тайника тощую сальную свечку, когда Пеньями, босой, в одной рубахе, притащился в избу и, мучительно заплетая ногами, направился прямо к шкафу. Отхлебнув из жбана три больших глотка, он в изнеможении опустился на кровать, вяло радуясь тому, что у него все-таки есть водка, пусть даже это его последнее рождество в этом прокисшем мире и пусть долгов у него больше той суммы, которую он умеет связно назвать. Но вот он встрепенулся: он видит мальчика, который всегда, при всех обстоятельствах вызывает в нем желание мучительствовать. Однако на этот раз мальчик — слишком ничтожный повод для скандала, поскольку домашние в полном сборе. Пеньями замечает брошенную на пол солому.
— Кто принес в избу солому для скота?
— Не все ли равно, где лежать соломе? — отвечает Майя.
— Я вам покажу — не все равно!.. Бабье! Коровы!.. — кричит Пеньями и, пошатываясь, идет к столу, намереваясь смахнуть свечу. Майя отодвигает свечу. Пеньями наклоняется, берет охапку соломы и хочет вынести ее из избы.
— Не дури, старик!
Майя удерживает его. Пеньями шипит:
— Ну погодите же, оллиловское отродье! Я вам покажу, как обращаются у нас с соломой для скота!
Их возня кончается тем, что Пеньями падает на пол и при этом сильно зашибает ногу. Он не может встать без посторонней помощи и, ворча, позволяет Майе поднять себя. Добравшись до постели, он кричит, задыхаясь:
— Водки! — И, так как Майя и не думает выполнять его приказ, визжит еще громче, но столь же беспомощно: — Водки!
Майя недоуменно глядит на Марке.
— Там, в шкафу, — равнодушно говорит Марке.
Старый Пеньями засыпает, и семья садится за рождественский ужин: грубый хлеб из мякины, водянистая простокваша, баранина, пареная брюква. Слабая свеча бросает желтоватый свет на изможденные безмолвные лица. Трещит мороз, разнося поздравления из многого множества избушек, где в этот же час, в такой же обстановке люди свершают свою рождественскую трапезу. Глаза мужчин и женщин серьезны и устремлены вперед, и трудно ходят подбородки тонкошеих ребят, будто с каждым куском они глотают невидимые слезы.
Бескрайнее звездное небо глядит в этот час на превратности маленького человечьего племени, глядит, как оно пытается сохранить непрочную свою жизнь для грядущих, непредвидимых судеб, для других, более счастливых, а может, и несчастливых времен, которые придут двадцать, пятьдесят лет спустя — столетия спустя. Небо видит дремучие леса, где рядом с умирающим нищим и искроглазой рысью дремлют миллионы будущих поколений. В некоторых местах леса расступаются, открывая седые деревни, где один видит в сытых снах хутора, которые он скоро приберет к рукам, а другой думает лишь о том, что он проводит последнюю рождественскую ночь в отчем доме, — деревни, где в больших приютах для нищих тихо угасают те отпрыски человечьего племени, котррым не дано причаститься грядущего. Вот сколько всего видит небо на застывшей в сером однообразии земле. Время великих потрясений еще не наступило. Но и на земле и в воздухе уже пришли в движение стихийные силы, явные и тайные. Сейчас, за далью лет, все это может показаться очень занятным, но тогда, в ночь под рождество 1867 года, очень невесело было людям.
Когда праздничный ужин закончился, Майя попыталась было спеть рождественский псалом, но взяла слишком низко, и никто не смог ей подтянуть. Пропев два-три стиха, она умолкла.
Настроение десятилетнего Юсси складывалось из тех несильных переживаний, которые он испытал в течение вечера. Прогулка на Свиную горку выросла в рождественское приключение, запах брюквы отожествился с понятием рождества; бесчинство отца напомнило ему такие же выходки в прошлом, а после ужина он еще раз попробовал посидеть на гнилой соломе. И наконец пришел сон, скрасивший все маленькие события вечера.
Пеньями всегда гнал со двора нищих, забредавших на хутор. Но в эту рождественскую ночь они впервые получили доступ на Никкилю. Только все собрались лечь спать, как в избу вшасталась старуха с двумя детьми. Их мать, как она объяснила, умерла в дороге. Старый Пеньями спал без просыпу, и нищенкам разрешили переночевать на вонючей соломе. Их приход разбудил было Юсси, и образы странников запечатлелись в его скованной сном душе. Ему казалось, что по-настоящему рождество наступило лишь тогда, когда он уже спал.
Наутро Пеньями брюзжал, но был так слаб, что просто не мог сколько-нибудь серьезно безобразничать, и лишь вяло переругивался со старухой нищенкой. Та не давала себя в обиду, ухаживала за своими малютками и почти силой добыла для них молока из скудных домашних припасов. Она осталась и на следующую ночь, усердно уминала мякинный хлеб, не забывая при этом нахваливать его, с большой осведомленностью говорила о нынешнем положении дел, о строительстве железной дороги, начатом где-то под Рихимяки, сыпала названиями мест, где есть приюты для нищих, давала советы, как лучше печь хлеб, да и вообще показывала себя во всех отношениях сведущим человеком. Какой-то необычный, сырой дух нищеты исходил от нее и перебивал запах табака и земли, устоявшийся в доме Никкиля. На утро Стефанова дня она отправилась дальше на Тампере, со всем своим тряпьем и детьми.
Так начался заключительный этап в судьбе дома Никкиля. Нищие теперь то и дело захаживали на хутор, и их больше никто не гнал. Стоило только им увидеть, что хозяевам самим почти нечего есть, как они поступали точно так же, как та рождественская старуха: прекращали свои тщетные мольбы и располагались в избе, как у себя дома, на день или на ночь, а потом уходили. Кое у кого из нищих был кофе, и они варили и пили его. Пеньями душила злоба, но теперь и ему приходилось пить свою чашу.
Годами складывавшиеся в семье отношения ослаблялись, словно растворяясь в запахе нищеты, который устойчиво держался в доме. Теперь Юсси во множестве видел своих сверстников; смутное ощущение иного, огромного мира, иной жизни зарождалось в душе мальчика, странный запах томил и словно звал за собой. Юсси мог сколько угодно бегать по двору и по дому, никто за ним не следил. На его глазах умирали люди. И вскоре его потянуло присоединиться к какой-нибудь кучке бродяг. Он будто чувствовал, что ему предстоит уйти отсюда — но когда?..
Старый Пеньями переживал мучительные дни. Водка, полученная в рождество от папаши Оллила, кончилась, но у него не хватало духу пойти к нему еще раз. Почему? Этого он не знал. После рождества Пеньями испытывал необычайный упадок физических сил, и, должно быть, поэтому его начали мучить разные неприятные мысли, в особенности когда он оставался один. Порою, в минуты полной тишины, ему казалось, будто он слышит голос какого-то невидимого священника, читающего строгую проповедь. Священник начинал с далеких дней его молодости, приводил на память то один, то другой случай из той долгой поры его жизни, когда он хозяйствовал на хуторе, и под конец принимался описывать его житье-бытье в последние, отмеченные бедностью, годы. Он мягко понижал голос и говорил о чем-то таком, чего Пеньями не понимал. Что-то недосказывалось, что-то не называлось своим именем, но при всем том Пеньями властно овладевало сознание, что ради этого недосказанного и читает ему проповедь невидимый священник: он должен умереть, ему больше не жить в изменчивом потоке времени, потому что сам он уже утратил способность изменяться. Куда он попадет: в преисподнюю, в ад? Он не думал об этом, но что до царства небесного, то оно всегда представлялось ему чем-то приторным и противным. Если мысль о нем и приходила порою в голову, ему сразу начинало казаться, будто он, тяжелобольной, лежит в постели и слезливым бабьим голосом кается в грехах, — отвратительнейшее положение, в каком только может очутиться взрослый мужчина, пропахший водкой и табаком.
