Свифт Грэм - Свет дня
Женева. Это могло означать любое место на свете.
Но все это она, должно быть, прокрутила в голове сама. Иначе почему здесь сидит? Будь тут что-нибудь наверняка, разве пришла бы ко мне опять?
Я спросил:
«Вы видели билет?»
«Она его купила».
Я посмотрел на нее. Да, есть способы проверить, включено ли то или иное лицо в список пассажиров.
«Такой рейс существует. В семь тридцать вечера. И я проверила – она в списке. Только она».
Тоже, значит, детектив. Сыщицкий огонь в глазах. Но он может купить себе билет в любое время. И если ты хочешь сбежать, скрыться, сделать ноги, ты можешь принять кое-какие конспиративные меры. Скажем, купить билет, которым не собираешься воспользоваться.
Все эти возможности она видела. И все равно чем-то таким светилась. Это происходило, происходило на самом деле. Освобождение? По крайней мере тот или иной вердикт. Вид способной, прилежной студентки в ожидании оценки за проделанную работу. На мгновение я почувствовал себя ее преподавателем.
Я вспомнил Элен в подростковые годы. Ее ненависть ко мне.
«А фотографии принесли?»
«Да».
Расстегнула сумочку. Домашнее задание, готовое к сдаче на проверку.
Вынула жесткий конверт, достала фотографии и положила на стол. Наклонилась над ними с таким же заботливым видом, как если бы показывала снимки своих детей.
«Для идентификации». Что она выбрала? Как мы выбираем? На одной карточке – Боб в вольготной позе. День явно нерабочий. Свободная рубашка с закатанными рукавами, в нагрудном кармане солнечные очки, на плечи накинут пуловер. Едва возникшая улыбка. Обаятельный мужчина лет сорока пяти. Как должен выглядеть гинеколог? Каковы характерные признаки? Он казался худощавым, ладным крикетистом: верный глаз, меткая бита. Лоб завешивает прядь темных волос. Можно вообразить, как он отводит их назад.
Что говорить в таких случаях? Какие-нибудь пустые слова? Одобрять их выбор мужа? Мне не надо было спрашивать: снимок был сделан позапрошлым летом – до появления Кристины.
Фотография Боба, которую дали потом в газетах, была, видимо, добыта по профессиональной линии. Предназначалась для какого-нибудь медицинского издания. Только лицо и плечи. Вид подтянутой, приятной надежности. Снято в фотоателье.
Кристина вышла хуже – снимок был даже чуть мутноват. (Не потому ли Сара его выбрала? Но много ли было, из чего выбирать?) Стройная девушка в джинсах, свитере и старой куртке—такое впечатление, что с чужого плеча. Кто ее раньше носил – Сара? Боб? Кристина была снята в саду дома номер четырнадцать за каким-то делом – может быть, сгребала листья. В руках черенок грабель или метлы. Вид при этом такой, словно фотоаппарат смутил ее, и она изобразила на лице нечто не вполне удавшееся, – выглядела бы лучше, если бы ее щелкнули исподтишка.
Та первая осень (догадался я, и был прав), когда ничего еще не началось.
Я снова увидел эти снимки, когда перебирал все, чего не захотел сжигать. Ее карточка – большая тайна из двух. Неважная фотография или что-то смазанное в ней самой? Кто снимал и зачем? (Боб снимал. Куртка была его.) Могла бы сойти за итальянку – кому придет в голову Хорватия?
Ей можно было дать и восемнадцать, и двадцать пять. Она не похожа была на женщину, которую я увидел три недели спустя – мельком, конечно, и самое близкое с расстояния в несколько шагов. Сначала садящуюся в черный «сааб», потом выходящую из него.
Но это уже было после того, как она расцвела.
И в любом случае (поверьте детективу) люди не всегда выглядят так, как они выглядят.
Я рассмотрел фотографию и кивнул. Что я, опять же, мог сказать? Что она выглядит как бедствие, как разрушительница браков? Или как потерянная душа, которую всякий захотел бы взять под опеку?
Но я знал (я так думаю), что на уме у нас обоих. Вот они на моем столе – как отобранная пара. А мы с ней арбитры. Подходят они друг другу? Чета? Так ли предопределено?
Поворачиваю и еду вдоль парка Уимблдон-коммон. Свет между деревьями как между спицами колеса.
Как люди выбирают? Как происходят такие вещи? Может быть, Рита теперь откроет брачное агентство? Моя фантазия всего-навсего. Та же работа, но в обратную сторону. Досконально все изучить и в один прекрасный день сказать клиенту: «Я нашла вашу другую половину».
В тот день я услышал, как Рита за дверью кашлянула. Ей не слышно, какие слова звучат у меня в кабинете, как и мне не слышно, что она говорит по телефону. Но она чувствует, когда тон становится разгоряченным, отчаянным, истерическим. Медсестра Рита. Или когда ничего не говорится вообще.
Я буднично положил одну фотографию на другую. Может быть, и сам кашлянул.
«Хорошо, – сказал я. – Теперь я их видел. И теперь у нас есть дата и время. – Может быть, она обратила внимание на это „у нас". – Если вылет в семь тридцать, а регистрация за час... Из Фулема в аэропорт прямой путь – но в это время дня... Будет ли у вас возможность дать мне знать, когда мистер Нэш поедет за мисс Лазич?»
Поглядела на меня как на тупицу.
«Он за ней не поедет. Он там и будет».
«Понятно».
Взяла фотографии и бережно положила, как драгоценность, обратно в конверт. Потом в сумочку. Там им и место – в родном гнездышке.
«Да, теперь вы их видели».
Странный взгляд – будто совершился какой-то акт эксгибиционизма.
А я только и видел, что ее колени.
Застегнула сумочку. Я сказал:
«Я так и так сейчас кончаю рабочий день. – (Рита не только отпирает, но и запирает иногда. И пусть себе думает что угодно.) – Хотите чего-нибудь выпить?»
12
И еще одно, чего я не ожидал: они благодарят тебя за это, чуть ли не любить начинают, хотя должны, казалось бы, ненавидеть. Ведь от тебя они узнают о плохом, ты тот вестник, которого надо казнить.
Да, все обстоит примерно так, как вы думали, да, ваш брак, похоже, летит к черту...
И вдобавок ты мужчина. Из них, из подлецов.
Но хоть ты и начинаешь как ее враг, как враг за ее же деньги, мало-помалу ты становишься ее союзником, даже другом – бывает, по крайней мере, такое. Вместе в этом, это между вами двумя. Разве кто другой сказал бы ей эту болезненную, интимную правду?
Иные, само собой, до конца остаются настороже. С ними все время надо смотреть в оба.
Учишься делать скидки, говорить с ними как с больными (полицейский опыт тут мало помогает). Полуконсультант, полуутешитель. Им всем надо набираться решимости, они все считают себя неповторимыми, и не годится устраивать им холодный душ: сердце мое, хлеб мой, масло мое, не ты первая, не ты последняя...
«Не спешите... Своими словами...»
(Чьими же еще, интересно?)
Союзник, а бывает, и сообщник. Это превращается почти в приключение. И бывает, что в тот самый момент, когда она узнаёт худшее, между вами возникает дружба. Она благодарна тебе за это – даже платит тебе за это. Кто еще мог бы сказать ей обо всем так прямо? Ты видишь ее в унижении, в гневе, в первом запале мести. Она ищет компенсации. И ты глазом моргнуть не успел – хотя у тебя наготове бумажная салфеточка, бутылка виски, хорошо обкатанные слова, – как она, а не ты, протягивает руку (тебе, впрочем, это тоже было бы простительно, это даже лучшее, что ты мог бы сделать). Пришла нанять тебя в ищейки, поручить тебе разузнать то и это, но ты глазом моргнуть не успел, как она больше всего хочет, чтобы ты ее обнял.
«Большей частью женщины, Элен...»
Когда, давно уже, я пережил позор и впал в немилость – когда я ушел из полиции и Рейчел ушла от меня, – Элен, вот кто меня поддержал. Не то чтобы считала меня безгрешным – но поддержала, факт. Очень странно, после такой вражды. Скорей можно было подумать, что станет злорадствовать. По крайней мере возьмет сторону матери.
Но она взяла мою сторону.
Очень странно. Ей уже почти тридцать, мне за пятьдесят. Возрастной разрыв между нами не изменился, но когда мы сейчас видимся, кажется, что мы чуть ли не сверстники, просто двое взрослых. Совсем не то что, скажем, когда мне было под сорок, а ей пятнадцать. Она устраивала мне веселую жизнь – мало мне было полицейской работы, еще и дома ад кромешный.
Думаю, она меня ненавидела. Мать, может быть, тоже, но меня точно, особенно за то, что я полицейский. «Мой папа работает в полиции» – такое в те дни подростку нелегко было выговорить. Не модно, гниляк. Даже если я хожу в штатском, даже если это не так бросается в глаза. Мой папа работает в полиции и, значит, не на нашей стороне. Мой папа фараон, легавый, мусор.
Я иногда думал – слабое, впрочем, утешение, – что, родись у меня сын, было бы, может, еще хуже. С другой стороны, иногда жалел, что у меня нет, помимо дочери, еще и сына. Элен направляла бы на него часть своей злости.
Хандра, вспышки, заряженное гневом молчание. Откуда все это берется? И Рейчел, учительница в начальных классах, которой не привыкать к выходкам маленьких сволочей. Но между Рейчел и Элен была, чудилось, какая-то непонятная связь. Дочь полицейского, жена полицейского – что из этого выходит? Мне всегда казалось, что они союзницы.
