Николай Крашенинников - Целомудрие
— Чей это дом такой красивый?
Мать объясняет: бабушкин; очень хороший дом, и при нем пивоваренный завод, и еще два флигеля, а в одном из них и помещается школа.
— А где же теперь бабушка?
— Бабушка умерла, a r доме живет дядя Евгений, только он в город уехал… он…
Мать не успевает докончить, как на террасе дома появляется рослая фигура в военном кителе, при сабле, и рядом с ним — раскрасневшаяся Женщина с золотыми волосами, в совсем прозрачном платье. И мужчина и женщина удивленно взглядывают на проходящих двором, и женщина сейчас же смущенно скрывается в глубь террасы, а мужчина, видимо овладев собою, всплескивает руками, и вот уже раздается его громкий, смешанный с радостным хохотом возглас:
— Ба! Лизочка! Сестрица Лизочка! Кого я вижу!
Улыбается чуть заалевшее лицо матери.
— Вот это, Павлик, и есть дядя Евгений! — негромко говорит она и идет навстречу спрыгнувшему с террасы офицеру.
Уже то, как ловко спрыгнул тот с высокой террасы, понравилось Павлику. И форма его военная понравилась, и блеск пуговиц и сабли, и блеск молодых крепких зубов.
— Нет, каково! Я только вчера из города, и такой сюрприз! — радостно гремит голос дяди Евгения.
Он уже загреб в свои медвежьи лапы хрупкую фигурку Павликовой мамы и целует ее в губы, в волосы, в глаза.
— Сестричка Лизочка!.. А это твой молодец!
Павел не успевает вздохнуть, как те же лапы вскидывают его перышком на воздух, и вот он уже сидит на плече, вцепившись для безопасности в курчавые дядины волосы.
— О! Евгений! — тревожно говорит мать Павлика.
— Ну, из моих лапок не выпадет! — уверенно говорит офицер и снова обращается с удивлением: — Нет, каков сюрприз! В первый же день приезда — и вдруг… Не писала отчего? А тетка-то какова, шельма: ни словом не обмолвилась… Ну, идемте ко мне, прямо к обеду.
— Мы, собственно, собрались в школу… нерешительно начинает мать Павлика, но ее голос тонет в громовом негодующем рычании:
— Что? В школу? Нет, Лизок, это дудки! Только увиделись да в школу! Еше успеется…
Положительно этот великан все больше и больше нравится Павлику. Взять только его негодование при упоминании о школе. Наверное, он так же любил учиться, как Павлик, а вот какой веселый да здоровый. Шея какая! И два подбородка.
— Машка, Дашка, Глашка! Обедать и еще два прибора! — гремит в комнатах командующий голос.
Павлик идет, все держась за руку матери, и осматривается. Какой дом богатый! Какие окна большие! И картин сколько, и книжек, и белые статуи, и золоченые вазы. Вот если б у мамы такой был дом… Какой счастливый этот дядя Евгений! Наверное, это он все с войны привез, когда врагов побеждал.
Они проходят на веранду, и на них уставляются смуглые рожицы трех служащих девушек. Все три смеются и поглядывают на барина. Одна черная, другая светлая, третья с рыжими волосами. И у всех темные глаза — точно угольки.
— Живо обедать, духом! — приказывает дядя Евгений.
И те, фыркнув, убегают, босоногие, а Павлик садится на стул и думает: «Ведь это, наверное, и есть Машка, Дашка и Глашка. Странные они».
На столе пока накрыто два прибора. Мать Павлика невольно взглядывает на второй прибор, и понявший ее немой вопрос Евгений отвечает, крутя усы:
— А это я собрался пообедать с Антониной Эрастовной.
Останавливается, покашливает.
— Жена нашего земского. Сняли у меня флигель. — И сейчас же, поднявшись, кличет: — Машка. Дашка! Позовите Антонину Эрастовну! Живо!..
Разговор переходит на московское житье Елизаветы Николаевны, на похороны отца, на дальнейшую жизнь в деревне.
— Прежде всего тебе, Лизок, надо кумысом отпоиться! — говорит дядя Евгений и целует ее узкую руку. — А вот заведу вновь пивоваренный завод — буду тебе присылать каждый день по четыре ведра пива, живо поправишься.
Заглядывает в ее темные глаза пристально, отчего мама Павлика опускает взгляд. Евгений все глядит, улыбается. И Павлик улыбается, ничего не понимая. Нравится ему этот дядя, веселый, дядя беспечный, улыбающийся чему-то. Даже то нравится, что у него три горничных: Машка, Дашка и Глашка. Птицы над верандой вьются. Под столом сизая кошечка делает «шурр… мурр»… и все трется о ноги.
Среди разговоров о пивоваренном заводе, на открытие которого все нет еще денег, появляется на веранде та молодая женщина с золотыми волосами, которую видели они мельком в первые мгновения встречи.
— А вот и Антонина Эрастовна! — громко говорит дядя Евгений и встает. — Прямо к обеду, как нельзя кстати. Вот это Лиза, моя двоюродная сестра.
Знакомятся. Павел все смотрит. Какие волосы у нее золотые!.. И глаза печальные, почти как у мамы, а ведь она еще совсем молода.
Нравится Павлику все, нравится и эта женщина тихая. Она мило улыбается. Привычка у ней прикладывать руку к щеке, и при этом так мило отгибается мизинчик. Все это замечает Павлик. Ему кажется даже, что иногда бросает эта золотоволосая женщина на дядю Евгения тревожные взгляды.
«Может быть, она любит его?» — очень просто и спокойно думает он. Да и трудно не полюбить этакого дядю.
Нос у него как луковка, зубы острые, усы громадные, волосы курчавые, как у негра, и под усами, для их удлинения, припущена борода. Красивый дядя, что и говорить. Павлик желал бы быть таким красивым. То-то бы всех разбойников напутал!
Машка или Дашка — а может быть, это Глашка — подает в конце обеда кофе на розовом подносе. Для парада она надела новые башмаки, и они так скрипят, а главное — так вкусно пахнут.
— Ну-ка, Лизок, будь хозяюшкой! — сказал дядя Евгений матери Павлика, а посмотрел на белокурую.
Почему-то вспыхнула она, и Павел это снова заметил. Может быть, потому, что она обиделась? Не ей кофе разливать?
— Да уж, видно, сегодня мы не попадем в школу, — сказала Елизавета Николаевна, улыбаясь.
— Не попадем в школу, а в огород, наверное, попадем! — подтвердил дядя и мигнул Павлику. — Пойдем-ка, кавалер, я тебе кое-что покажу. А барыни побеседуют.
Взяв Павла за воротник куртки, повел его дядя Евгений в гостиную. На стене там висели портреты барышень в желтых платьях, с белыми волосами, и под ними рисованные акварелью офицеры.
— Это все твои дедушки рисовали! — объяснил Павлику дядя и снял со стенки серебряный кинжал. — Хочешь, я тебе эту штукенцию для разбойников подарю?
— Мне? — крикнул Павел и даже побледнел от радости. Схватил кинжал, прижал к сердцу и потом бросился дяде Евгению на шею. — Спасибо вам, спасибо, я вас очень люблю!
Он хотел вынуть кинжал из ножен, и обе руки его посерели от пыли.
— Глаш-ка! — оглушительно рявкнул дядя Евгении, и сейчас же перед ним появилась улыбающаяся девушка с черными волосами. — Это ты так стираешь пыль, телка? — И тут же быстрым движением провел рукою по Глашиной шее.
Как ни быстро было это движение, Павлик его заметил и смутился. Он не понимал почему. Он видел, что дядя не ударил ее, совсем нет. Но он крикнул так громко, точно сердился, отчего же у Глаши были такие радостные, блестящие глаза?
А потом, когда они, все четверо, забрались в огород и стали там есть с кустов малину и крыжовник, — Павлик еще увидел, как дядя Евгений, приблизившись к Антонине Эрастовне, словно нечаянно сжал на ветке ее пальцы. И когда шли они по аллее к дому и Павлик с мамой отошли к кустам барбариса у клумбы, заметил Павел, что в одно мгновение с талии Антонины Эрастовны словно скользнула загорелая рука дяди, и он отошел в сторону и запел… Или ему это показалось?
Одно стало понятно Павлику, что его дядю все любят. И он сам его любит. Да и было за что. Серебряный кинжал он спрятал под подушку.
12На другой же день они беспрепятственно дошли до школы, и Павлик был принят Ксенией Григорьевной в число учеников.
Смутил Павла при подходе к школе пестрый шум, который раздавался из раскрытых окон флигеля. Точно тучи ос гудели, и в то же время там тявкали, как молодые щенки.
Школа состояла из одной громадной комнаты, по стенам которой висели карты, чучела, рисунки и таблицы. Почти вся она была заставлена скамьями, и столы, длинные, узкие, тянулись рядами. Сидели на скамьях и мальчики и девочки вместе, и это тоже смутило Павлика. Не любил он девчонок. Зачем они? Павлик не понимал.
Когда он, держась за руку матери, впервые вошел в школьную залу, уставились на него десятки глаз, и от этого на душе стало неприятно.
Но Ксения Григорьевна встретила его как давно знакомого.
— Вот, дети, вам еще товарищ, Павлуша Ленев, полюбите его, сказала она и, усадив Елизавету Николаевну на стул, повела Павла к первой скамье.
— Я хочу сесть на последнюю скамейку, — негромко сказал Павлик.
Учительница добродушно рассмеялась.
— На последнюю — так на последнюю. «Последние будут первыми».
Павлик пошел за Ксенией Григорьевной в конец комнаты. Сидел
