Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба
Он смотрит на Шале и начинает смеяться, как будто сейчас сболтнет глупость, но горло его сжимается.
— Я полагаю, что до нового указания антифашизм еще не стал отклонением?
— Нет, — отвечает Шале. — Он не стал отклонением. Мы, как всегда, против фашизма во всех его формах. Но ты будешь неправ, если из этого заключишь, что мы собираемся сближаться с буржуазными демократами.
— Я никогда так не думал.
— Этого недостаточно. Объективно же ты вербовал людей для прислужников Черчилля.
Брюне подскакивает. Он поражен. — Я?
Но он тут же успокаивается, улыбается и, заметив, что сжал кулаки, разжимает их и кладет ладони на колени,
— Я тебя не понимаю.
— Представь себе, — говорит Шале, — что парней, которых ты наставлял, освобождают. Они возвращаются во Францию и больше не узнают никого и ничего, пропаганда правительства Виши вызывает у них рвоту. Куда они пойдут?
— Но, Боже мой!.. — говорит Брюне. Глаза Шале жгут его.
— Куда они пойдут?
— До сих пор я предполагал, — с горечью отвечает Брюне, — что они пойдут в партию.
Шале улыбается и спокойно продолжает:
— Они, сломя голову, бросятся в голлизм, они сложат головы в империалистической войне, которая их совершенно не касается, а ты, Брюне, поддерживаешь своим авторитетом эту нелепость.
Взгляд его угасает, Шале пытается улыбнуться, но его лицо перестало ему повиноваться. Из этой фиолетовой красноносой маски исходит только голос, проникновенный и убедительный:
— Не тот момент, Брюне. Ведь мы выиграли, наш злейший враг повержен…
— Наш злейший враг? — не понимая, повторяет Брюне.
— Да, наш злейший враг, — твердо говорит Шале. — Империализм французских генералов и двухсот семейств.
— Это наш злейший враг? — переспрашивает Брюне. Он стискивает руки на коленях и пытается произнести бесстрастно:
— Значит, партия изменила свою политику. Шале внимательно на него смотрит.
— А если и изменила? Ты против? Брюне пожимает плечами:
— Я просто подумал, изменила ли она политику.
— Партия не отклонилась ни на сантиметр. В тридцать девятом она заняла антивоенную позицию, и ты знаешь, чего нам это стоило. Но ведь ты был тогда согласен, Брюне, что партия права. Она была права, потому что выражала коренной антивоенный настрой масс, коммунистов или беспартийных. Сегодня нам остается только пожинать плоды этой линии: наша организация — единственная, кто может стать проводником воли трудящихся к миру. Где ты усматриваешь изменение? А ты сейчас играешь на национализме своих товарищей и хотел бы впутать нас в империалистическую авантюру. Нет, Брюне, это не партия изменилась, а ты.
Брюне зачарованно слушает этот голос, звучащий, как из громкоговорителя: это безличный голос, голос исторического процесса, голос истины. К счастью, взгляд Шале потеплел. Брюне вздрагивает и сухо спрашивает:
— Ты мне излагаешь собственное мнение или сегодняшнюю политику партии?
— У меня никогда не было собственного мнения, — произносит Шале, — я тебе излагаю точку зрения партии.
— Хорошо, — говорит Брюне, — тогда продолжай, я тебя внимательно слушаю, только не нужно комментировать, не будем понапрасну терять время.
— Я и не комментирую, — удивляется Шале.
— Ты только это и делаешь. Ты говоришь: в тридцать девятом году партия выражала антивоенный настрой масс. Это мнение, Шале, не что иное, как мнение. Мы как раз те люди в партии, которые знали, что сентябрьский поворот был крутым, и мы его чуть не упустили. Мы те, кто почувствовал на собственной шкуре, что в тот период массы не были так уж антивоенно настроены.
Он поднимает предплечье и ладонь, как Шале, он улыбается, как Шале, улыбкой точной и скупой.
— Я знаю, у тебя никогда не было достаточно контактов с первичными организациями, это было не твое дело, и я уже замечал, что ты говорил о них с некоторым романтизмом. У меня же такие контакты были, это моя работа, я работал в самой гуще, и я могу тебе подтвердить, что сначала люди не были против войны: сначала они были против нацистов, они не смирились ни с событиями в Эфиопии, ни в Испании, ни с Мюнхеном. В тридцать девятом они остались с нами, потому что им объяснили, что СССР хочет выиграть время, и вступит в войну, как только достаточно вооружится.
Шале смотрит на него с улыбкой. Брюне даже не удалось его разозлить.
— СССР никогда не вступит в войну, — просто говорит Шале.
— Это твое частное мнение! — кричит Брюне. — Твое мнение.
Он успокаивается и, ухмыляясь, добавляет:
— Я же придерживаюсь противоположного мнения.
— Ты? — удивляется Шале. — Ты, я… Причем здесь мы?
Он смотрит на Брюне с уничтожающим изумлением, как будто видит его в первый раз. Переждав с минуту, он продолжает:
— У меня складывается впечатление, что я тебе не слишком симпатичен.
— Оставь это, — смущается Брюне. Шале отрывисто смеется.
— О! — говорит он. — Я говорю тебе об этом попутно. Я от этого сон не потеряю. Только не нужно заблуждаться: мы не сопоставляем наши мнения. У меня были контакты с товарищами, тогда как у тебя их не было, и я тебя просто информирую, не больше того. Дело не в твоей персоне и не в моей. Мы не сделаем ничего хорошего, если позволим себе с самого начала вступать в личные перепалки.
— Именно так я и думаю, — сухо соглашается Брюне. Он смотрит на Шале, пытаясь больше его не видеть; он
думает: дело не в его персоне. Сейчас смотрит и судит не Шале; сам Шале не судит, не думает, не видит. Не нужно замыкаться на его личности, надо исключить личное достоинство и гордыню. Он говорит:
— Значит, СССР не станет воевать? Но почему?
— Потому что ему нужен мир, потому что поддержание мира уже двадцать лет является первейшей целью его вне-ней политики.
— Да, — с досадой говорит Брюне. — Я это когда-то слышал в речах на митинге четырнадцатого июля.
Он смеется.
— Поддерживать мир? Какой мир? Воюют все — от Норвегии до Эфиопии.
— Вот именно, — подтверждает Шале. — СССР же останется вне конфликта и приложит все усилия, чтобы он не распространился.
— Откуда вы это знаете? — с иронией спрашивает Брюне. — Вас поставил в известность сам Сталин?
— Нет, не Сталин, — спокойно отвечает Шале — Молотов.
Брюне смотрит на него, открыв рот: Шале продолжает
— Первого августа на заседании Верховного Совета Молотов заявил, что СССР и Германия имеют сходные основные интересы и что германо-советское соглашение основывается на этой общности целей.
— Ладно, — соглашается Брюне. — И что же дальше?
— В ноябре, — продолжает Шале, — он посетил Берлин, где его восторженно приняли. Там он разоблачил маневры английской и англофильской прессы; он сказал — я почти цитирую: «Буржуазные демократии возлагают свои последние надежды на разногласия, которые нас якобы разделяют с Германией; но скоро они увидят, что эти разногласия существуют только в их воображении».
— Брось! — говорит Брюне. — Он был просто вынужден это сказать.
— Три недели назад, — продолжает Шале, — СССР и Германия заключили торговое соглашение. СССР поставит двадцать пять миллионов центнеров зерна, полтора миллиона тонн мазута, смазочных материалов, нефти и тяжелых масел.
— Торговый договор? — спрашивает Брюне. — Да.
— Так, — говорит Брюне. — Понял.
Он встает, подходит к окну, прижимает лоб к ледяным стеклам, смотрит, как падают капли дождя.
— Я не…
— Что? — спрашивает за его спиной Шале.
— Ничего. Значит, я ошибся, вот и все.
Он оборачивается, снова садится, выбивает трубку о каблук.
— Если ты воспримешь ситуацию конкретно, — задушевно говорит Шале, — то увидишь, что французские трудящиеся нисколько не заинтересованы в том, чтобы СССР принял участие в конфликте.
— Французские трудящиеся здесь, в лагере. Или в других, ему подобных. А те, что не здесь, принудительно работают на фрицев.
— Что ж, верно, — подтверждает Шале, — именно поэтому необходимо, чтобы СССР продолжая свою независимую политику. Он становится сейчас решающим фактором европейской политики. В конце войны воюющие страны будут истощены, и он продиктует им условия мирного договора.
— Хорошо, — говорит Брюне. — Хорошо. Хорошо. Шале уже не дрожит: он встал, быстро ходит вокруг стула, вынимает руки из карманов, он на глазах расцветает.
Брюне наклоняется, поднимает щепку и начинает чистить трубку, он промерз до костей, но ему это безразлично: холод и голод не имеют больше никакого значения.
— Принимая все это во внимание, — продолжает Шале, — чего должны требовать французские массы?
— Я тебя о том и спрашиваю, — не поднимая головы, говорит Брюне.
Голос Шале кружится вокруг его затылка, то близкий, то отдаленный, ботинки Шале весело поскрипывают.
