Малькольм Лаури - У подножия вулкана
Дальше мостик, сооруженный из ржавых обломков брошенных американских автомобилей, вел через поток, но они продолжали путь по правому берегу.
Шум мелких водопадов за спиной заглушал рев большого каскада впереди. Воздух был влажен, насыщен брызгами. Если бы не этот рев, казалось, можно было бы услышать, как растут деревья в густой, влажной чаще леса, сквозь которую струился поток.
И вдруг они снова увидели над собой небо. Облака, теперь уже не багровые, обрели своеобразное голубоватое свечение, их гряды были словно озарены не солнцем, а луной, и в просветах еще сияла густая, бездонная синева дня.
Там парили птицы, взмывая все выше и выше. Ох, зловещая Прометеева птица!
То были стервятники, которые так яростно грызутся меж собой на земле, пачкают себя кровью и грязью, но все же способны взмыть вот так, ввысь, и лишь кондор, парящий над вершинами Анд, может с ними соперничать...
Низко на юго-востоке висела луна, уже готовая вслед за солнцем уйти за горизонт. Слева, сквозь деревья на другом берегу потока, показались невысокие холмы, похожие на те, что видны с калье Никарагуа; они были сиреневы и печальны. У их подножий, так близко, что Ивонна расслышала негромкий шорох, на пологих склонах, среди желтых кукурузных стеблей и странных полосатых навесов, бродил скот.
Впереди, на северо-востоке, все так же вздымались Попокатепетль и Истаксиуатль, «Спящая женщина», она была особенно хороша, снег на крутых, уступчатых склонах был кроваво-красен от солнца, но меркнул на глазах, иссеченный темными тенями скал, а вершина, казалось, парила в воздухе, витая средь цепенеющих, громоздящихся черных туч.
Чимборасо, Попокатепетль — говорилось в стихах, которые так нравились консулу, — пленили его сердце! Но в трагической индейской легенде сам Попокатепетль представал каким-то странным мечтателем: пламя его рыцарской любви, неугасимое в сердце поэта, вечно пылало для милой Исты, которую он потерял, едва успев обрести, и с тех пор охранял ее вечный сон...
Они дошли до края поляны, где тропа разветвлялась. Ивонна остановилась в неуверенности. Впереди, по левую сторону, была еще стрелка, прибитая к дереву, и па ней та же блеклая надпись: «A la cascada». Но на другом дерево точно такая же стрелка указывала направо: «A Parian»[198].
Теперь Ивонна знала, где они, но две тропы раскинулись перед ней в разные стороны, как руки — это странное сравнение вдруг пришло ей в голову — распятого человека.
Если свернуть по тропке направо, они попадут в Париан гораздо скорее. Однако широкая тропа в конце концов приведет туда же, а по пути, вспомнилось ей, будут еще два питейных заведения, если не больше.
Они пошли по широкой тропе: полосатые навесы и кукурузные поля исчезли из виду, с обеих сторон снова подступила лесная чаща, сырой запах земли сгущался вокруг них вместе с сумраком.
Тропа эта, думала Ивонна, сперва выведет на довольно широкое шоссе около ресторанчика под вывеской «Эль Попо», а потом поведет дальше (если считать, что это будет та же самая тропа), через лес, к Париану, до самого «Маяка», многократно сворачивая под прямым углом, словно темная поперечина креста, на которой простерты руки распятого.
Нарастающий шум водопада походил теперь на клекот хищных птиц, которые тысячными стаями носятся над пустынными равнинами в Огайо. Поток неистово мчался вперед с высоты, где на левом его берегу стеной стоял лес и лианы всползали по стволам до самых макушек, а сквозь чащу в него изливались мелкие ручейки. И казалось, стремительный поток этот уносит душу, как уносит вырванные с корнями деревья и кусты, туда, где зияет последняя, роковая бездна.
Они подошли к бару «Эль Петате». Бар стоял неподалеку от шумного водопада, окна приветливо светились в сумерках, там были люди, и сердце Ивонны дрогнуло, оборвалось, снова дрогнуло, оборвалось, но она увидела только бармена и двоих мексиканцев, это были какие-то пастухи или земледельцы, они разговаривали, облокотясь о стойку... Они беззвучно шевелили губами, смуглые их руки плавно двигались.
Бар «Эль Петате», похожий со стороны на причудливую почтовую марку и облепленный непременными рекламами: «Монтесума», «Креол», «Аспирин с кофеином», «Ментоловый порошок — no se rasque las picaduras de los insectos![199]», едва ли не единственный уцелел, как рассказали однажды ей с консулом, от некогда богатого селения Аночтитлан, которое истребил пожар, а прежде оно тянулось далеко на запад по другому берегу потока.
Она ждала, не входя внутрь, среди оглушительного рева воды. С тех пор как они ушли из «Салона Офелии» и до этой минуты, Ивонна чувствовала в себе полнейшую отрешенность. Но теперь, когда Хью вошел в бар — он расспрашивал двоих мексиканцев, показывал, какая у Джеффри бородка, расспрашивал и бармена, который тоже шутливо двумя пальцами словно теребил бородку, — теперь она почувствовала, что ее одолевает какой-то дикий, неестественный смех; но в то же время она с ужасом ощутила в себе жгучее пламя, занимающийся пожар, и ей показалось, что вот-вот сокрушительный взрыв разнесет на куски все ее существо.
Она отпрянула. Но тут же, подле бара, натолкнулась на какое-то препятствие, которое словно ринулось на нее. При свете, падавшем из окон, она увидела, что это деревянная клетка, где сидит, нахохлившись, крупная птица.
Это был молодой орел, он испуганно встрепенулся и бился теперь в своей затхлой темнице. Клетка помещалась между баром и низким густым деревом — собственно, это были два дерева, они словно стояли в обнимку. Ветер швырял брызги воды ей в лицо. Ревел водопад. Переплетенные корни двух влюбленных деревьев стлались по земле, жадно тянулись к воде, хотя в этом и не было нужды; земля здесь изобиловала влагой, все вокруг поражало невиданной пышностью и плодородием.
В глубине чащи, среди высоких деревьев, слышался шум, тревожный гул и треск, как будто дрожали корабельные снасти; ветви, подобно реям, упруго гнулись, широкие листья трепетали. Деревья словно подавали друг другу тревожные сигналы, как корабли в гавани перед штормом, и вдруг сквозь чащу, над дальними горами, сверкнула молния, свет в баре погас, загорелся и погас снова. Но грома не было слышно. Гроза все еще ползла стороной. Ивонна ждала в нетерпении; свет загорелся, и она увидела, как Хью — господи, таковы все мужчины, но она сама виновата, надо было и ей пойти туда — торопливо пьет с мексиканцами. Птица притихла, длиннокрылая, черная, хищная, она таила в себе злобное отчаяние, и мечты, и воспоминания о полете высоко над Попокатепетлем, над пустыней, милю за милей лететь бы ей, падать камнем вниз и снова взмывать к небу, зорко высматривая добычу среди лесных призраков на склонах гор. Дрожащими руками Ивонна поспешно, с трудом, открыла дверцу клетки. Птица вылетела на волю, опустилась у ее ног, помедлила в нерешимости, взвилась на крышу бара, потом порывисто устремилась сквозь полумрак, но не на ближнее дерево, как можно было ожидать, а ввысь — Ивонна поступила правильно, теперь птица поняла, что свободна, — ввысь, возносясь на могучих крыльях в глубокое, темное, чистое небо, где в этот миг зажглась одинокая звезда. Ивонна не чувствовала угрызений совести, она испытывала лишь, тайное торжество и облегчение: никто никогда не узнает, что это она выпустила птицу; а потом в душу закралось чувство невыносимого отчаяния, и утраты.
Электрический свет окропил корни деревьев; мексиканцы и Хью появились в открытых дверях, они кивали головами, видимо толкуя о погоде, и указывали на тропу, а бармен достал из-под стойки бутылку и налил себе.
— Нет!..— крикнул Хью сквозь рев воды. — Сюда он не заходил! Но поблизости есть еще бар, поищем там!
— Вперед!
За «Эль Петате» тропа повернула вправо, мимо конуры, где сидел на цепи муравьед, уткнувшись носом в черную землю. Хью взял Ивонну за руку.
— Гляди, муравьед! Помнишь того броненосца?
— Я все помню!
Ивонна сказала это уже на ходу, едва ли сознавая смысл собственных слов. Вокруг, в чаще, таились лесные твари, и Ивонна все высматривала орла, тщетно надеясь увидеть его еще раз. Лес постепенно редел. Под ногами были прелые листья, запахло гнилыми отбросами: видимо, ущелье было где-то недалеко. А потом неведомо откуда повеяло теплом и каким-то приятным запахом, тропа стала круче. В последний раз, когда Ивонна была здесь, она слышала крик козодоя. Крик этот звучал жалобно, одиноко, на родине он возвещал весну, на родину он звал — но куда же? В отчий дом в Огайо? А как сам козодой оказался так далеко от родных мест, в темном мексиканском лесу? Но козодой, подобно любви и мудрости, не знает родины; и, быть может, как сказал ей тогда консул, ему здесь лучше, чем в Кайенне, где он должен бы зимовать.
Они поднимались по склону холма к невысокой безлесной вершине; Ивонна видела над собой небо. Но она никак не могла сориентироваться. Мексиканское небо стало чужим, и теперь звезды посылали ей зов, который был даже тоскливей крика того бедного бездомного козодоя. Зачем мы здесь, словно говорили они, потерянные, заблудшие, так далеко, так бесконечно далеко от родного дома? Но от какого дома? Разве она, Ивонна, не вернулась домой? И все же звезды самим своим существованием утешали ее. И она чувствовала, как к ней вновь возвращается чувство отрешенности. Теперь они с Хью поднялись уже высоко и видели сквозь деревья звезды на западе, над низким горизонтом.
