Борис Житков - Виктор Вавич
— Где? — крикнул Тиктин.
— Да Господи, почем я-то знаю? Не дура ведь она, чтоб переть на патруль.
— Да ведь действительно глупо, — обратился Тиктин к жене, — ведь не дура же она действительно. И Тиктин солидным шагом вошел в столовую.
— Если б знать, где она, я сейчас же пошла бы, — и Анна Григорьевна заторопилась по коридору.
— Да мама, да что за глупости, ей-богу.
Дробные шаги сыпали за окнами ровную дробь, и Тиктин и Санька рванулись к окну, рота пехоты строем шла по пустой улице и россыпью отбивала шаг.
— На кого это… войско?
Тиктин хотел придать иронию голосу, но сказал сипло.
— В засаду, в участок, — сказал Санька и сдавил брови друг к другу.
— Пойди ты к ней, — сказал Тиктин и кивнул в сторону комнаты Анны Григорьевны.
— Ладно, — зло сказал Санька. Он все глядел на мостовую, где прошла пехота.
Самовар пел тонкой нотой.
— А ну-ка еще баночку, а ну, Наденька, — Филипп тер с силой колено.
Надя глядела, как он впивал в себя чай с блюдечка, через сахар в зубах.
И все веселей и веселей глядел глазом на Надю. А Надя не знала, как пить, и то нагибалась к столу, то выпрямлялась к спинке стула.
Вдруг Филипп засмеялся, поперхнулся чаем, замахал руками — откашливался:
— Ах ты, черт… ты, дьявол! Фу, ну тебя! Ух, понимаешь, что вспомнил. Аннушка-то моя, дура-то! Ах ты, ну тебя в болото! Ночью раз: «Ай! Батюшки, убивают!» — и в одной рубахе на двор да мне в окно кулаком: «Филька, — кричит, — стреляют». — «В кого?» — кричу — «В меня!» — кричит. Весь дом всполошила. Соседи, понимаешь, во двор, кто в чем. «Где стреляют?» — «У нас, в кухне, — кричит, — стреляло, еле живая, — кричит, — я выскочила». Я в кухню. Огня принесли. А сосед уж с топором, гляжу, в сенях стоит. Вот смехота! А это, понимаешь ты, бутылка! Ах, чтоб ты пропала! Квасу бутылка у ней в углу лопнула. Ах ты, чтоб тебе! — Филипп смеялся и головой мотал и стукнул пустым стаканом о блюдечко. — Ах ты, дура на колесах!
Наденька улыбалась. Потом подумала: «А вдруг это действительно смешно!»
— Я выношу этую бутылку, — и Филипп толкнул Надю в плечо, — выношу в сени, понимаешь, вот она, говорю, пушка-то, сукиного сына! Во! Так, ей-богу, попятились, не разглядевши-то! Ой, и смеху!
Наденька смеялась, глядя на Филиппа, а его изморил уже смех и размял ему все лицо, и глаза в слезах.
— Наливай еще! Ну тебя к шуту, — Филипп толкнул Наде свой стакан.
И вдруг самовар оборвал ноту.
Надя сразу узнала, что теперь они остались вдвоем. Филипп перестал смеяться.
— А где Аннушка сейчас? — Надя спросила вполголоса и водила пальчиком по краешку блюдца. Филипп промолчал. Насупился.
— Говорится только: рабочий класс, за рабочий класс… Разговор все.
Надя остановила палец.
— Почему же? Идут же люди…
— А идут, так… так, — Филипп встал, — мой посуду и все тут.
Филипп отшагнул раз и два, отвернулся и стал скручивать папиросу.
Надя не шевелилась. Время стало бежать, и Филипп чуял, как оно промывает между ними канаву. Вдруг обернулся.
— Да что ты? Голубушка ты моя! — И уж обнял стул за спинку и тряхнул сильно, так что Наденька покачнулась. — Да размилая ты моя! Я ж попросту, по-мужицки, сказать. Да ты что, в самом деле, что ли? Ведь верное слово. Шут с ней, с посудой этой! Да я ее побью, ей-богу!
Надя чуть улыбнулась.
— Ей-бога! — крикнул радостно Филипп, схватил чашку и шмякнул об пол. Сунулся к другой. Надя отвела руку.
— Да что ты, да вот он я! — говорил Филипп и уж взял крепко за плечо, через кофточку, горячими пальцами. Совсем руки какие-то особенные и как у зверя сила. И у Нади дунула жуть в груди, какой не знала, дыхание на миг притаилось. Ничего не разбирала, что говорил Филипп, как будто не по-русски говорил что-то. И Надя неловко уперлась ладонями в Филькину руку, и все говорили губы:
— Не надо… не надо… не надо…
А под колена прошла рука, и вот Надя уж на руках, и он держит ее, как ребенка, и жмет к себе, и Надя закрыла глаза.
Шаг
ПЕХОТА шла по пустой улице — одни темные фонари. Дробь шага ровной россыпью грохала по каменьям. Прапорщик запаса вел роту мимо запертых домов. Солдаты косились на дома. Прапорщик сошел с тротуара и пошел рядом с людьми. Рота все легче и легче стучала и стала разбивать ногу — не дробь, а глухой шум. Штыки стали стукать друг о друга, и солдаты стали озираться, — прапорщик вскинул голову, обернулся и резко подкрикнул:
— Ать, два, три!.. ать, два, три!.. ать, два!.. Рота ответила твердым шагом.
— Тверже ногу! — крикнул прапорщик в мертвой улице. Рухнул шаг и раз и два. И снова уж глухой топот — идут и «не дают ноги».
— Ать! — крикнул последний раз прапорщик, будто икнул, и не стал подсчитывать.
Лопнул пузырьком где-то справа револьверный выстрел. Шаг роты стал глуше, и вдруг один задругам треснули винтовочные — как молотком в доску — дам! дам! дам-дам! И далекий крик завеял в улицах — рота совсем неслышно ступала. И крик ближе, и слышен справа топот в темноте, и вдоль улицы справа:
— Держи! Держи!
— Тра-а! — сыпанул справа выстрел.
— Стой! Стой! — крикнул прапорщик. Стала рота. А те бежали, и криком и топотом осветилась темная улица.
— Держи! — крикнул прапорщик, а быстрые шаги споткнулись в темноте. Упал, и вот снова затопали, вот из улицы тяжелым градом топот, и щелкнул затвор, и голос хриплый:
— Кто есть? И что ж вы… сволочи… смотрели! Бежал!.. Рот разинули! Бычки!
— Что? Ты кто? Поди сюда! — прапорщик широким шагом пошел вдоль фронта на тротуар.
Но шаги в темноте уж топали дальше, и куда-то вкось мимо роты раскатился в улице выстрел.
Прапорщик отдирал застежку кобуры, вытащил наган и выпалил вдогонку. Выпалил, подняв на аршин выше. В это время из-за угла тяжелым шагом выбежал еще человек.
— Стадничук, держи! — заорал прапорщик. — Первый взвод ко мне!
Сорок ног рванули с места.
— Ты давай винтовку! Давай же, сука! — кричал солдат.
— Да я ж городовой, братцы, очумели?
— Арестован! — рявкнул прапорщик и рванул из рук городового винтовку. — С нами пойдешь, марш! Первый взвод, стройсь! Рота-а! шагом… арш!
Рухнул шаг, и бойко пошла рота.
— Ругаться, мерзавцы, воинскую часть ругать, а?
— Какого участка! — кричал в темноте прапорщик. — Вот мы в Московский и идем. Номер твой, сукин сын! Рота рубила шаг.
— Тебя на штыки поднять надо, знаешь ты это?
По роте прошел веселый шум.
А в улицах было пусто, и рота снова стала слышать свой шаг. Черные дома мертвыми уступами стояли как наготове, и снова ослаб солдатский шаг.
Прапорщик не командовал, люди сами кашей повалились в ворота участка, в темный двор; в полуподвале горели на стенке два керосиновых фонаря, от них казалась темнота еще гуще, и люди, войдя в подвал, только шептались и никто не топнул.
— Пожалуйте со мной, — Вавич тронул впотьмах свой козырек и пригласил рукой. Прапорщик не видел.
— Кто такой? — спросил прапорщик вполголоса. Но в это время из дверей подвала хриплый, с ругательной слезой, голос крикнул:
— Да скажите, господин надзиратель, нехай меня пустют, когда арестовали без права при исполнении. Да стой, не держи, у меня шинель тоже казенная!
— Да, — сказал прапорщик и откашлялся для голоса. — Тут вот, черт его, ругался, ругал воинскую часть — городовой. Ваш это будет? А то сдам в комендантское.
— Ах вот как! — крикнул Вавич. — Скажите, мерзавец. Давайте его сюда.
— Выведи! — скомандовал прапорщик. Виктор шел рядом с офицером, а сзади шагали трое: городовой и двое солдат.
— Молчать! — крикнул, обернувшись, Вавич, хотя городовой не говорил и молча шагал между двух солдат. — Не внедришь! Не внедришь, — горячо говорил Вавич.
Прапорщик спотыкался в темноте и чертыхался под нос.
— Наверх, что ли? — досадливо сказал прапорщик.
Виктор пробежал по лестнице вперед. «Эх, так бы я мог привести роту — вот как будто взял весь участок под свою руку». Он оглянулся на офицера и тут при свете на лестнице метким глазом увидал погон с одной звездочкой и лицо, главное, лицо.
«Шпак! Милостивый государь», — сразу решил Виктор, плечом толкнул входную дверь и не придержал за собой.
— Учитель географии, должно быть, — ворчал Виктор. Помощник пристава с черными усами.
— Ну, — крикнул он Виктору.
— Идет! — и Виктор небрежно мотнул головой на дверь.
— Прапорщик Анисимов, прибыл с ротою, а вот этого молодца арестовал, — прапорщик показал большим пальцем за плечо. — Ваш?
Помощник хлопнул бровями вниз.
— Не разберу! — сказал, щурясь, помощник. — Японец? Японца в плен взяли, позвольте узнать?
Прапорщик покраснел, поднял брови, губы раскрыл над зубами:
