Владислав Реймонт - Брожение
Когда волнение улеглось, Янка уже спокойнее взглянула на Залескую. В ее сердце не осталось ничего, кроме жалости.
Залеская стала торопливо одеваться.
— Спешу на урок, это очень далеко — в Иерусалимской аллее.
— Возьмите извозчика!
— Ба! У меня на обед не всегда есть двадцать грошей, — тихо сказала Залеская.
Янка вскочила как ужаленная: она вспомнила свои голодные дни, проведенные в театре, и ее охватила такая боль, что она тотчас простилась и убежала из этого нищего дома. В ближайшей кондитерской она написала наспех записочку, приложила к ней все деньги, которые у нее были с собой, и послала Залеской, прося их принять.
Янка почувствовала, что любое добро, которое делаешь людям, — огромная радость, и она тут же решила, что всерьез займется Залеской.
«Ядвига поступила бы так же», — думала она по дороге на вокзал, довольная своим решением, принятым под влиянием встреч с Ядвигой. Она почувствовала такое удовлетворение и радость, что даже не удивилась, увидев у вокзала Анджея.
— Ты здесь? Давно приехал?
— Я получил телеграмму, что машины, которые я заказал, уже в Варшаве, кроме того, хотел сделать тебе сюрприз… вот и приехал, — спокойно объяснил он, но в глазах у него светились беспокойство и боль оттого, что ему приходится лгать ей.
— Я сейчас была у Залеской… — И она принялась рассказывать ему все, что видела и слышала, умолчав лишь о деньгах и своем решении.
В вагоне Анджей сидел бледный, опустив глаза, отвечал ей односложно и часто невпопад. Когда поезд тронулся, он начал наблюдать за выражением ее лица, отыскивая на нем следы смущения и растерянности. Он часто заглядывал в соседнее купе, где ехал Орловский с надзирателем; постепенно овладев собой, он стал заботливо расспрашивать, как она провела день.
Его душила ревность. Он простил ей все, все забыл, но не мог забыть анонимного письма: кошмар воспоминаний терзал его немилосердно.
Он безумно ревновал ее к прошлому, ему чудилось, что в ней еще горит огонь прежней любви, и часто, обнимая и целуя ее, он замечал, что она как-то странно смотрит на него, будто вспоминая кого-то. Тогда он приходил в ярость и исчезал на целые дни. Но, охладев, приходил к выводу, что он глупейший человек в мире, что его предположение — безумство, и доказательства этих подозрений казались ему теперь непростительной глупостью.
Он отправился за ней в Варшаву: его угнетала нелепая мысль, что, быть может, она поехала на свидание с тем…
Но сейчас, увидев ее спокойное лицо, открытый взгляд и гордо поднятую голову, он устыдился своих подозрений и не в силах был осуждать ее. Уже перед Буковцом ему захотелось встать перед Янкой на колени, целовать ей ноги и вымолить прощение.
Янка заметила его странное состояние, но не стала задумываться над ним. Она скользнула взглядом по его загорелому лицу, ясным, сияющим глазам, словно это были неодушевленные предметы. С некоторым удивлением она отметила, что беспрестанный шум города, его суета — вся эта жизнь, по которой она так тосковала, утомила ее и вызвала отвращение. Уехав из Варшавы, она с нетерпением считала станции, отделяющие ее от Буковца.
— Почему мы так медленно едем?
— Как обычно.
— Ты не против, чтобы поселить отца в угловой комнате?
— Мне все равно, лишь бы ему было хорошо.
— Во всяком случае, в Кроснове ему будет лучше, чем в больнице.
Янка смолкла, поймав себя на том, что она думает о Кроснове, что ее тянет туда какая-то неведомая сила.
Янка была очень рада, когда вернулась домой. Здесь она почувствовала себя далеко от всего того, что напоминало ей прошлое и могло смутить спокойствие ее души, которое постепенно приходило на смену недовольству.
Орловского устроили так, как хотела Янка, приставили к нему мальчика для услуг. Орловский покорно принимал все. Он по-прежнему писал рапорты, исполнял воображаемую службу или гулял по парку. Барьером отгородили ему длинную, не заслоненную деревьями тропинку вблизи озера, и в этом загоне, перебирая рукой по поручню, он ходил целыми часами, разговаривал, временами ссорился с самим собой, иногда бил прислуживающего ему мальчика. Так текла его жизнь.
Скоро все привыкли к нему и перестали им интересоваться. Лишь старик Гжесикевич, которого огорчало увеличение расходов, не забывал о нем. Вначале Гжесикевич обходился с больным почтительно — он в Буковце привык уважать его как чиновника, но вскоре стал относиться к нему и его убожеству по-мужицки, то есть едва ли не с ненавистью.
— Подох бы скорей, старый черт. За деньги, которые тратятся на его жратву, можно было бы купить пару коней. Лишние кони всегда пригодятся в хозяйстве.
Это не давало ему покоя, и однажды за ужином он начал упрекать Анджея, что тот держит бездельников, да еще выделяет для них специальную прислугу.
— Послушайте, отец, — возмутилась Янка, — за содержание моего отца плачу я, и вы не имеете права упрекать меня за это.
— А позвольте узнать, из каких доходов пани невестка изволит платить, а?
— Перестань, отец! Этак ты скоро скажешь, что и мы слишком много едим, — прервал Анджей, впрочем, не очень задетый словами отца: в глубине души он был с ним согласен.
— А то нет? Конечно, много. Вот и мать об этом говорила…
— Петрусь, ты что мелешь? Если и говорила, так только тебе.
— Зачем же мне молчать? Разве это не мои деньги, а? Или вот этот повар. На что он нужен? Неужто Магда или эта старая корова Янова не могут сготовить? Только зря плати этому борову, который целый день, скотина, дымит сигарой, словно барин какой!
— И маслом растапливает печку, — жалобно вставила старуха.
— А ты помолчи, старуха! — крикнул Гжесикевич, подбодренный выпитой водкой и воцарившейся за столом тишиной. — Вы только и делаете, что гуляете да читаете заграничные книжки, а дом вам нужен как прошлогодний снег… Молчи, старуха, я хочу говорить, я здесь хозяин! — И он стукнул кулаком по столу.
— Что это значит? — гневно спросила Янка; старик немного смутился. — Где я? У себя дома или в гостях? — спросила она вызывающе.
— Они мои родители, и ты должна помнить об этом, — сказал сурово Анджей. — Ты у себя дома и, если они грубят, не позволяй им этого. А ты, отец, мог бы меньше пить и не учинять скандалов, здесь не корчма! — крикнул он с досадой.
— Вот ты какой, сынок! Бодаться уже начал! Правду говорила Юзька: как только я запишу на тебя имение, сразу приберешь нас к рукам. Так вот ты какой, сынок, разрази меня гром.
— Успокойся, отец, иди лучше проспись.
— Это ты со мной так разговариваешь, сынок? Со мной, с паном помещиком, а?
Янка ушла и заперлась у себя; долго еще долетали до нее отголоски ссоры и уговоры старухи. Хватит с нее, каждый день попреки, скряжничество, постоянный контроль, хамство, эти потрескавшиеся тарелки и блюда, подаваемые к столу, чтобы сберечь новые, — все это стало внушать ей отвращение; хотелось сейчас же все бросить и уехать куда-нибудь. Перед лицом этих грубых людей с их плоской, мелочной жизнью Янка чувствовала всю свою беспомощность. Она ходила по комнате, не зная, что предпринять. У нее возникали тысячи проектов, и тут же все рассыпалось. Наконец она позвонила.
Появился Бартек в одной рубашке, даже без куртки.
— Позови хозяина. Как ты одет?
— Старый хозяин побил меня палкой и велел снять ливрею.
— Позови хозяина, — повторила Янка, а про себя подумала: «Хорошо, теперь мы поговорим. Вот оно, замужество, и я вынуждена все сносить от этих хамов, я, я!»— без конца повторяла она, теребя кружево халата; в ней росло негодование.
Вошел Анджей и молча сел.
— Я звала тебя, у меня срочное дело.
— Конечно. Иначе ты не пожелала бы меня видеть. — Он говорил резко, и в глазах его светились гнев и упрямство.
Задетая его тоном, Янка немного охладела.
— Я слушаю, говори, — он взглянул на часы.
— Если ты спешишь, я не задерживаю тебя! — воскликнула она в запальчивости.
— Да, но у меня есть еще возможность выслушать все, что ты мне собираешься сказать.
— Я хотела тебя спросить, как мы будем жить дальше, — начала она после долгого молчания.
— Все зависит от тебя, ты здесь хозяйка — как скажешь, так и будет.
— Однако твои родители считают каждый кусок хлеба и относятся ко мне как к чужому человеку.
— Ты действительно им чужая и хочешь сама быть чужой; мы интересуем тебя не больше, чем эта мебель, — он толкнул ногой стул; долго накипавшая горечь обиды вырвалась наружу. — Ты замкнулась в себе и не думаешь о других. Возможно, что ты жалеешь теперь, что вышла за меня, возможно, — и тут он понизил голос.
— О нет! — воскликнула Янка, задетая за живое его тоном.
— Ты смотришь на всех свысока, но почему? Не потому ли, что мы тебя слишком любим?
— Я ни на кого не смотрю свысока, ты лучше понаблюдай, как обращаются со мной твои родители!
