Толстой Л.Н. - Полное собрание сочинений. Том 86
* 231.
1889 г. Августа 27. Я. П.
Вчера въ одинъ и тотъ же день получилъ оба письма ваши, милый другъ, первое и добавочное, кот[орое] доставило мнѣ больше радости, чѣмъ первое унынія. — Знаю я это чувство, милый другъ, опусканія рукъ при мысли о смерти: Богу я не нуженъ, онъ и безъ меня обойдется, а людямъ тѣмъ менѣе — то, что я могу сдѣлать для нихъ, такъ ничтожно. Матерьяльное все ничтожно, а въ духовномъ я безсиленъ; да еще приходить мысль, что если долженъ въ людяхъ совершиться законъ божій, то онъ совершится и безъ меня. И опускаются руки и дѣлать нечего. Да, я зналъ это прежде, а теперь сътрудомъ могу возстановить въ воображеніи такое душевное состояніе. Разница произошла для меня отъ того, что я лучше понялъ свое отношеніе къ Богу, какъ я и писалъ вамъ или Горбунову.1 И не то, что лучше понялъ, а просто въ первый разъ ясно понялъ это отношеніе. Во первыхъ сказать, что Богу я не нуженъ и Онъ безъ меня обойдется, все равно, что2 если бы мои руки или глаза, или нервы сказали, что они мнѣ не нужны, что я безъ нихъ обойдусь. Нѣтъ, я не могу обойтись безъ рукъ, глазъ, органовъ моей жизни, точно такъ же и Богъ не можетъ обойтись (если ужъ такъ выражать, хотя выраженіе это неправильно, п[отому] ч[то] постановка вопроса неправильна) безъ меня, васъ, безъ людей однихъ изъ своихъ органовъ. Богъ затѣмъ и сдѣлалъ и меня, и скалы, и звѣзды, что и я, и скалы, и звѣзды ему нужны. И потому нелѣпо говорить, что я ему не нуженъ. Коли бы я былъ ему не нуженъ, меня бы и не было; а я нуженъ, я органъ или слуга его. Мое отношеніе къ Нему не есть одна любовь, какъ выражалъ Моисей,3 но сознаніе единства съ Нимъ. Онъ во мнѣ, и я въ немъ. Такъ что рѣчи не можетъ быть о томъ, что я нуженъ Ему; я, какъ сказано [у] І[оанна] V, 19, 20 и 26 и во всемъ Еван[геліи] Іоан[на],4 но я съ Нимъ одно, я его орудіе. И жизнь моя въ томъ, чтобы соблюсти все то, чтó онъ далъ (поручилъ) мнѣ, ничего не утратить и воскресить то въ послѣдній день, т. е.5 соблюсти данный мнѣ органъ въ чистотѣ, очистить его, работая имъ, и перенести это въ новую6 жизнь. Если таковъ смыслъ7 моей жизни, то какое же можетъ имѣть вліяніе на нее смерть? Правда, есть дѣла, к[оторыя] не входятъ въ это дѣло.8 Къ такимъ дѣламъ отпадаетъ охота въ виду смерти, и такія дѣла надо бросать; но всѣ добрыя дѣла — помощь ближнему матерьяльная и духовная — это все дѣятельность, входящая въ дѣло соблюденія и очищенія въ работѣ того, чтó Богъ далъ мнѣ. Даже тѣ же дѣла могутъ входить и не входить въ это дѣло, смотря по тому, какъ относиться къ нимъ. Н[а]п[римѣръ], можно пахать и писать такъ, что это не будетъ дѣло соблюденія и очшценія въ работѣ Божьяго органа,9 въ к[оторомъ] находится моя жизнь, а пахать и писать для себя и для людей, и тогда охота къ этому отпадаетъ при видѣ смерти; и можно дѣлать эти дѣла только какъ10 соблюденiе и очищеніе въ работѣ того божественнаго орудія, которое составляетъ мою жизнь, и тогда ничто не нарушитъ интереса и радости ни до послѣдняго дня и часа, ибо дѣло это моей жизни растетъ съ лишеніями, страданіями, болѣзнями и смертью. Если неясно, пѣняйте на себя. Вы обѣщали понимать съ намека.11 Для меня это не только ясно, но это опытъ, радостный опытъ жизни.
Обнимаю васъ, Галю и Ив[ана] Ивановича].
Л. Т.
У меня много превосходныхъ статей изъ религіозныхъ журналовъ, присылаемыхъ мнѣ изъ Америки, и одна прекрасная книга Bellamy Looking backward12 христіанскаго соціалиама. He переведетъ ли кто у васъ, Барыкова н[а]д[римѣръ]. Прекрасная книга Два побѣдит[еля]. Вчера получилъ.
Полностью публикуется впервые. Небольшой отрывок напечатан в ТЕ 1913, стр. 80. «Толстой и Чертков», стр. 137. На подлиннике черная карандашная надпись рукой Черткова: «Я. П. 29 авг. 89 № 228». В Дневнике Толстого от 28 августа 1889 года имеется запись: «Вчера получил письмо от Черт[кова]. Он жалуется, что в виду смерти отпадает энергия жизни. Отвечал ему о том, что это невозможно, если понимать, что мы орудия божие, нужные ему и работающие дело божие и сами растущие». Получение письма от Черткова, в котором он пишет о смерти, отмечено в Дневнике Толстого 26 августа: «От Черткова письмо. Он пишет, что мысль о смерти останавливает энергию всякой деятельности. Он не поверил, не усвоил себе сознания о томъ, что я — совершенствующееся орудие, орган божества». Повидимому, запись в Дневнике Толстого от 28 августа о том, что он «вчера» получил письмо Черткова и отвечал ему, надо понимать так, что ответ был написан 27 августа, получение же письма не точно приурочено к дню ответа.
Толстой отвечает Черткову на два его письма, одно из которых было написано утром, а другое вечером 24 августа, но которые были получены Толстым одновременно. В первом из этих писем Чертков писал: «Я много думаю о смерти, но не могу сказать, чтобы пока выносил что-нибудь хорошее из этих мыслей. Иногда, правда, я думаю хорошо, и как будто ободряюсь. Вот например, как мне в эти хорошие минуты представляется плотская смерть. Реальна только сущность всего живого — вневременная, непространственная и потому не знающая смерти. Человеческая же личность во плоти есть только временное отражение этой сущности здесь на земле. Самую сущность личности, — то, чтò церковники называют душой человека, — можно сравнить с музыкальным созвучием, которое с той минуты, как оно создалось в сознании композитора, уже существует и никогда не может перестать существовать. Но оно существует вне времени и пространства. Для того, чтобы оно проявилось для других людей, необходим звук (человек), а для звука необходима струна (тело). До проявления духа той или другой личности во плоти, мы его не можем узнать. Но раз мы его узнали, дух этот не может перестать существовать для нас, хотя бы тело и умерло. Общение наше духовное начинается с низшей ступени — плотского общения, — но потом очищается, возвышается, вполне одухотворяется (плотская смерть) и уже продолжает свое неоконченное существование вне времени и пространства, и независимо от тела того, с кем общаемся, и независимо (вероятно) от нашего собственного тела, так что выходит, что общение это, раз оно состоялось, уже вовсе не нуждается в дальнейшем существовании ни нашего собственного тела, ни тела того, с кем мы общаемся. Вот как я думаю, когда думаю хорошо, и подобные мысли вызываются во мне преимущественно тогда, когда я с особенной живостью представляю себе духовный образ, отношение к жизни нашего ребенка, во плоти оставившего нас. Но бывает и так, что вспоминая ее, или вернее ее отношение ко мне и Гале лично и наши к ней, я с едкою болью чувствую разлуку, потерю. Как я ее люблю, я вам и сказать не могу, и она меня любила так напряженно, что мне приходилось проходить через другую комнату, когда я не мог ее взять с собою, — так она прилеплялась ко мне. Видно, что в моем отношении к ней было много эгоистического, так как за забвение себя в любви к другому навряд ли приходится потом страдать. А впрочем не знаю. Меня смущает то, что мысль о смерти не поощряет меня. Когда я думаю о смерти, то все личные мои интересы действительно лишаются своего значения; но смущает меня то, что и к хорошему, безличному, у меня тогда зарождается равнодушие. Я как-то теряю сознание необходимости работы для бога и ближнего. Бог не нуждается во мне, а ближнему, его земному существованию, всё равно, как и мне, один конец. Вообще даже и тогда, когда я занят хорошим духовным делом, то и тогда, вспоминая о смерти, я произвожу скачек и обрывается смысл того, что я делаю вместо того, чтобы как следовало бы, я чувствовал в этих случаях, что приди смерть нынче же вечером, я продолжал бы сейчас делать то, что делаю. Вероятно сознаю-то я истинную жизнь пока еще слишком отвлеченно или рассудочно». Во втором письме Чертков писал: «Дорогой друг Л[ев] Николаевич], я жалел, что сегодня утром поторопился дописать и отослать свое письмо к вам, так как боюсь, что оно по недосказанности своей может произвести на вас такое впечатление, что я унываю или вообще сомневаюсь, и тем огорчит вас. А потому спешу сегодня же оговориться, что слава богу, этого нет со мной. Я хотел только сказать то, что есть, а именно, что мысль о плотской смерти, сознание ее долженствующей связи со всем, что мы делаем, — мысль эта, которая всё больше и больше растет во мне, до сих пор еще не дает мне того удовлетворения, какое она должна была бы давать. Видно, в жизни моей как практической, так и сознания моего, слишком еще много такого, чтò в зависимости от плоти, и потому плотская смерть слишком еще реальна для меня. Она для меня не стада еще суеверием, как для вас, и потому, когда я представляю себе бытие по ту сторону ее, то существование здесь, по сю сторону, в области пространства и времени представляется мне иногда тщетным. Но я вместе с тем чувствую, что такое состояние моего сознания незаконное или вернее переходное, и что в свое время это всё выяснится и для меня, так что я далек от чего-либо похожего на отчаяние. Но всё-таки теперешним своим состоявшем я не могу быть доволен. Вам же я высказал то, что у меня на душе, потому что я привык и имею потребность всегда это вам высказывать».
