Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы
Приезд губернатора — событие высокой важности. Особенных непорядков в городе не было, но кто Богу не грешен, черту не служил! Пуще же всего городничий Андреев опасался чьего-нибудь неосторожного слова, летучего слушка о том, что князь Меншиков не вышел ни лицом, ни ростом: по докладу его получалось, наоборот, что все в полном порядке. Да ведь кто выдаст хитрость городничего? Губернатор приехал и уехал, — а жить придется с местным хозяином, который предателя, конечно, не пощадит.
Бантыш-Каменский явился в Березов с первым снежным путем, отсчитав тысячу верст с сибирской лошадиной лихостью: так, как в Сибири, нигде на свете не ездили. Больших морозов еще не было, Сосва недавно стала. В первый же день приезда приказал губернатор свести его к месту, где найдена могила Меншикова, — место гладкое, отмеченное только бугром неосевшей земли. Другие дни ушли на другие осмотры, и с трепетом видел городничий Андреев, как внимательно рассматривает губернатор каждую мелочь, как все, ранее не видав, знает досконально, словно видел много раз, как не ошибется ни в имени, ни в годе, поправляя ходячие легенды своими учеными соображениями.
На четверг назначил губернатор свой отъезд обратно; и не успел городничий возликовать, как на среду приказал губернатор явиться городничему с представителями города, священником и рабочими-землекопами к могиле Меншикова.
С утра не от холода дрожал городничий, как осиновый лист, хоть и подкрепился казенным спиртом. Землерубам строго наказал работать медленно, яму копать поуже, чтобы света в нее много не проникало. Когда же все собрались, городничий ни на шаг не отходил от губернатора, боясь, что кто-нибудь шепнет ему губительное слово.
Раскапывали могилу торжественно, при общем молчании. Священник с дьяконом, надев ризы на полушубки, стояли в готовности, мальчик в сторонке раздувал уголья для кадила.
Земля, хоть и мерзлая, поддавалась легче, чем в первый раз. Потирая нос и уши, губернатор приказал поторопить рабочих — им же лучше, скорее согреются. Служилые люди стояли смирненько, поглаживая бороды, — их дело сторона.
Когда кирка глухо стукнула о дерево — показалось городничему, что это его гроб забивают гвоздями. Одно успокоило: прежнее алое сукно почернело и истлело, да и дерево как будто утратило прежнюю свежесть. Когда же сняли крышку и откинули полуистлевший зеленый покров, — городничий закатил глаза и остался стоять истуканом.
Над прахом великого временщика склонился ученый губернатор Бантыш-Каменский. В зимний день и на трехаршинной глубине было достаточно светло. Но уже не то увидел губернатор, что полтора года назад видели березовские жители: воздух принес тление, и хотя еще ясны были черты лица покойника, но не было ни белизны кожи, ни яркости зубов, и потускнели цвета атласа и шелка.
Отведя глаза от праха, губернатор велел секретарю подать портфель и вынул из него большой гравированный портрет. Меншиков был изображен бритым, в богатом кафтане с орденами и лентами. Подойдя к краю могилы, губернатор несколько раз перевел глаза с портрета на лицо покойника, потом вздохнул, подозвал городничего и сказал:
— Вы видите? Я еще сомневался. Теперь сомненья не может больше быть: это он!
Было приказано отломить от кедрового гроба щепочку, взять частицу атласного покрова, шапочки и позумента. Эти реликвии губернатор увез с собой.
Так была открыта и установлена знаменитая могила. История ничего не потеряла, но зато очень много выиграл березовский городничий Андреев, человек решительный и не лишенный фантазии.
МЕДИКУС БЕСТ
«Я называюсь доктор медикус Корнелиус Бест. Я не есть русский, и я не есть тевтон, но я есть из Страсбург и имел французскую мать. Я ехал в Россия септембер 1807-го от война и жил двадцать лет у помещик господин Лысков домашний медикус и научил язык и учил детей немецкий язык и меншенлибе. Я пишу мой мемуар на русский язык для детей мой любезный помещик, которые суть также мои любезные дети».
Вероятно, этот мемуар был труднейшим упражнением для доктора Корнелия Ивановича, хотя и называвшего себя французом, но не знавшего по-французски двух фраз. И, однако, нам его записки оказались бесполезными по краткости и по отсутствию в них описания каких-нибудь значительных событий его жизни; в них рассказано о его честных родителях и о его фатерланд, а также о том, как он был на войне хирургом. Интересен же нам именно период его проживания в имении Лыскове, в двадцати верстах от Рязани. Но знали его не в одном этом селе, а и во многих соседних, меньше как доктора, больше как чудака. Чудаков же в России всегда любили, и нельзя, по-моему, не любить чудаков: без них мир плоский.
По счастью, о лысковском эскулапе сохранились воспоминания одного проезжего человека и одного рязанского жителя; первый — М. Д. Бутурлин, записки которого общеизвестны и печатались в исторических журналах[224]; рукописи второго нигде не печатались и никому не известны, но именно ими мы преимущественно и пользуемся, так как рассказ графа Бутурлина краток и вряд ли точен. Во всяком случае, рязанский аптекарь Бениге, чистокровный немец и приятель Корнелия Ивановича, знал его гораздо лучше и описал подробнее. А как нам достались его рукописи, где мы их храним, почему не публикуем целиком, — все это наш секрет, как секрет и то, действительно ли такой деловой человек, как аптекарь Бениге, оставивший своим детям круглый капиталец, оставил им также и дневник своих встреч и своей чрезвычайно прозаической жизни. Впрочем, в нашем рассказе сам Бениге никакой выдающейся роли не играет.
В лысковском доме Корнелий Иванович жил в некотором почете и располагал двумя комнатами, приемной и спальней. Их убранство было поистине замечательным и свидетельствовало прежде всего об ученых склонностях медикуса и о его исключительных познаниях. Вход в первую комнату охранялся скелетом, но не человеческим, как было бы естественно для медикуса, а бараньим. Скелет человека и достать было негде, и не был бы, конечно, допущен в порядочном дворянском доме; скелет бараний никого не смущал и был самим Корнелием Ивановичем раздобыт, выварен, очищен и связан проволокой.
К своему медицинскому делу Корнелий Иванович относился с большим вниманием. Когда сам помещик, или члены его семьи, или дворовые к нему обращались, он прежде всего подходил к бараньему скелету и глубоко задумывался. Затем, додумавшись, он знакомил пациента с устройством организма, тыкая под ребра и ему и барану и поясняя, где что находится. При простых болезнях тут же выдавалось лекарство собственного медикуса приготовления: липовый цвет, сухая малина, настойка на полыни, горчичник. Собственноручно ставил пиявки, добытые из заглохшего пруда, в котором Корнелий Иванович ловил также и карасей. Но если болезнь оказывалась сложной, он, уложив больного в постель и приказав ему длительно и без передышки потеть, ехал сам или отправлял нарочного в Рязань к аптекарю Бениге с запиской, начинавшейся словами: «Ich bitte, liebster Herr»[225], — и дальше просьба прислать наилучший медикамент против болезни, которая подробно описывалась. Не то чтобы сам доктор не знал, что в таких случаях полагается прописывать, а просто он вполне доверял своему другу и считал неудобным его чему-нибудь обязывать, особенно же он не любил сам прописывать яды, боясь ими отравить. На его записку аптекарь отвечал присылкой медикамента с присовокуплением пояснительного письма, также неизменно начинавшегося обращением: «Sapientissime Domine»[226], потому что хотя аптекарь и помогал доктору в придумывании нужных лекарств, но понимал разницу в званиях и в относительной учености.
В разговоре с пациентами медикус Бест любил пускать туманные слова и медицинские термины, от которых больным делалось жутко и не по себе. Даже простое снадобье, как уксус, он переиначивал в «оксос», памятуя, что слово это греческое и должно произноситься правильно. Воду же называл по-латински «аква», и тогда простая вода уже оказывалась настоящим лечебным средством. И нужно сказать, что некоторая пышность и торжественность его лечения сильно действовали на больных.
Торжественность усиливалась обстановкой, так как кроме бараньего скелета в приемной Корнелия Ивановича было и еще немало ученых чудес. Была, например, также и мертвая лошадиная голова, подобранная медикусом в поле; ее Корнелий Иванович щелкал в нос, когда к нему обращались с просьбой об излечении насморка. Были два чучела — совы и вороны, больше служившие украшениями. В банке зеленого стекла плавала в спирту ядовитая змея, при жизни бывшая невинным ужом. Этим на змее настоянным спиртом Корнелий Иванович удачно лечил дворовых от пьянства, отливая полстаканчика и доливая его аквой. Первый же его пациент, лысковский кучер, как рассказывают, осушив несколько насильственно, по приказу барина, настойки доктора Беста, внезапно впал от ужаса в бесчувственное состояние и после пил только по праздникам, а напившись, прятался на сеновале или даже в лесу, опасаясь, что его снова подвергнут принудительному лечению. Этот случай считался в округе одним из самых блестящих в практике лысковского медикуса.
