Александр Дюма - Кавалер Красного замка
Взглянув на себя, Морис увидел, что ему невозможно пройти четырех шагов по улице без того, чтобы его не схватили: он был весь забрызган кровью. Морис нагнулся к реке, омыл свою одежду и потом побежал по лестнице, бросив последний взгляд под арку.
Красная и дымящаяся струйка медленно текла из нее к реке.
Подойдя к Дворцу правосудия, Морис раскрыл бумажник и нашел в нем пропуск, подписанный тюремным регистратором.
— Благодарю тебя, правосудный боже! — произнес Морис и быстро взошел по лестнице, которая вела в Зал мертвых.
Пробило три часа.
LIV. Зал мертвых
Читатели помнят, что тюремный регистратор выдал Диксмеру списки арестантов и поддерживал с ним сношения, которые от присутствия регистраторши сделались для него еще приятнее. Легко, значит, понять, как перепугался тюремный регистратор, когда обнаружил заговор Диксмера. Действительно, тюремного регистратора должны были счесть ни более ни менее как сообщником в замыслах его лжетоварища и приговорить к смерти вместе с Женевьевой.
И Фукье-Тенвиль потребовал его к себе.
Понятно, какого труда стоило несчастному, чтобы оправдаться в глазах общественного обвинителя; однако, наконец, он успел в этом, благодаря показаниям Женевьевы, которая решительно утверждала, что не имела никакого понятия о намерениях мужа благодаря бегству Диксмера и, главное, благодаря тому, что Фукье-Тенвиль хотел выставить свою администрацию безупречной.
— Гражданин, — сказал регистратор, падая на колени, — прости меня, я поддался обману!
— Гражданин, — отвечал общественный обвинитель, — чиновник нации, поддающийся обману, в нынешние времена заслуживает гильотины.
— Но ведь бывают недогадливые и глупые люди, гражданин! — произнес регистратор, которому ужас как хотелось назвать Фукье-Тенвиля монсеньором.
— Никто не должен позволять, чтобы в нем усыпляли любовь к республике, будь ли он глупец или нет. Капитолийские гуси тоже были глупы, однако проснулись, чтобы спасти Рим.
Регистратору нечего было возразить на подобный аргумент; он громко вздохнул и ждал приговора.
— Прощаю тебя, — сказал Фукье, — и даже буду защищать тебя, потому что я не хочу, чтобы на моих чиновников падала хотя бы тень подозрения; но помни, что если хоть одно слово об этом деле дойдет до моих ушей — несдобровать тебе.
Напрасно говорить, с каким рвением регистратор принялся за газеты, так усердно передающие публике все, что они знают, хотя бы за это известие десяти гражданам сразу отрубили головы.
Регистратор всюду искал Диксмера, чтобы упросить его молчать о прошлом, но Диксмер, само собой разумеется, переменил квартиру, и он не мог его найти.
Женевьеву привели на кресло осужденных, но она объявила на следствии, что у нее, как и у ее мужа, не было сообщников. Зато как благодарил глазами бедную женщину регистратор, когда она проходила мимо него, отправляясь в суд.
Но как только она прошла, а он зашел на минуту в контору, чтобы взять бумаги, которые потребовал гражданин Фукье-Тенвиль, он вдруг увидел Диксмера, подходившего к нему ровным и спокойным шагом. Регистратор остолбенел от этого видения.
— Разве ты не узнаешь меня? — спросил вошедший.
— Как же. Ты гражданин Дюран или, вернее, Диксмер.
— Совершенная правда!
— Тебя сейчас арестуют.
— Кто, например?
— А хоть бы я. Стоит мне сказать одно слово, и тебя сведут на гильотину.
— А мне стоит сказать два слова — и тебя повезут туда же вместе со мной.
— Это было бы подлостью!
— Нет, это чистая логика.
— Но в чем же дело, говори скорее: чем меньше мы будем разговаривать, тем меньше для нас опасности.
— Вот в чем дело! Жена моя приговорена к смерти, не так ли?
— Да, к несчастью…
— Я хочу видеть ее в последний раз, чтобы проститься.
— Где же?
— В Зале мертвых.
— И ты осмелился бы войти туда?
— Почему же нет?
— О!.. — произнес регистратор, у которого при одной мысли пробежал мороз по коже.
— Верно, для этого есть какое-нибудь средство? — продолжал Диксмер.
— Чтобы войти в Зал мертвых-то? Конечно, есть!
— Какое?
— Надо достать для этого билет.
— А где достают билеты?
Регистратор ужасно побледнел и пробормотал:
— Вы спрашиваете, где можно достать билет?
— Да, я спрашиваю: где можно достать такой билет? — ответил Диксмер. — Кажется, вопрос ясный.
— Можно достать… здесь.
— За чьей же подписью?
— Регистратора.
— Регистратора?.. То есть за твоей подписью?
— Конечно.
— Как это кстати, — сказал Диксмер, усаживаясь. — Ты сейчас подпишешь мне пропуск.
Регистратор отскочил.
— Ты требуешь моей головы, гражданин? — сказал он.
— Нисколько. Я требую от тебя билет — и все тут.
— Но я велю арестовать тебя, — сказал регистратор, собрав всю свою энергию.
— Попробуй, но в ту же минуту я донесу на тебя, как на моего сообщника, и, вместо того чтобы пропустить меня одного в зал, ты пойдешь вместе со мной.
Регистратор побледнел.
— Разбойник! — сказал он.
— Тут нет никакого преступления; мне надо поговорить с женой, и я прошу у тебя пропуск.
— Неужели у тебя такая крайность говорить с нею?
— Надо полагать, иначе я не рисковал бы своей головой.
Причина показалась регистратору уважительной. Диксмер видел, что он решается.
— Полно, не бойся, ничего не узнают, — сказал он регистратору. — Бывают же такие случаи.
— Знаешь, устроим дело иначе.
— С величайшим удовольствием, если только можно.
— Очень можно. Войди дверью, в которую вводят осужденных; тут не надо никакого пропуска, а потом, когда поговоришь с женой, позови меня, и я велю тебя выпустить.
— Недурно! — отвечал Диксмер. — Боюсь только, не случилось бы со мной того же, что было с горбатым, который ошибся дверью и, думая попасть в архив, попал в зал. Но, как он вошел туда не через главную дверь, а через ту, которой вводят осужденных, и, на беду, не запасся билетом, то его уже не хотели выпустить: говорили, если ты вошел вместе с другими осужденными, то, значит, и сам ты осужденный. Бедняга начал защищаться, клялся, кричал — не помогло, и Сансон сначала обстриг ему волосы, а потом отрезал голову. Слышал ты этот анекдотец, регистратор, правда это или нет?
— К сожалению, правда.
— Так видишь ли, после таких казусов было бы сумасшествием войти в эту бойню, не запасшись билетом.
— Но говорю тебе, я буду возле!
— А если будешь занят чем-нибудь? Или если забудешь?
— Но даю тебе слово.
— К чему? Это может скомпрометировать тебя. Пожалуй, если увидят, что мы разговариваем… Неловко, братец. Лучше выдай мне билет.
— Невозможно.
— Невозможно?! А! В таком случае, я скажу словцо-другое, и мы прогуляемся вдвоем к эшафоту.
Регистратор, перепуганный, полумертвый, подписал пропуск для одного гражданина.
Диксмер схватил бумажку и побежал к судилищу, где мы его видели.
Остальное читателю известно.
С этой минуты регистратор, во избежание всякого обвинения в в сообщничестве, садился возле Фукье-Тенвиля и поручил управление делами своему старшему помощнику.
В десять минут четвертого Морис с пропуском в кармане прошел через ряд тюремщиков и жандармов и добрался до роковой двери.
Впрочем, мы выразились не совсем точно: тут было две двери — большая, в которую входили и выходили по билетам, и арестантская — через последнюю входили те, которые должны были выйти, чтобы идти на эшафот.
Комната, в которую проник Морис, разделялась на два отделения. В одном заседали чиновники, обязанные записывать имена приходящих; в другом, меблированном лишь несколькими деревянными скамьями, содержались без разбора и арестованные и осужденные, — что значило почти одно и то же. В эту темную комнату свет проходил только через стекла перегородки, отделявшей тюремную контору.
В углу, прислонившись к стене, лежала почти в обмороке женщина, одетая в белое платье. Перед нею стоял, скрестив руки, мужчина, который время от времени покачивал головой и не решался говорить, боясь пробудить в ней чувства, по-видимому, покинувшие ее. Вокруг этих двух лиц толклись осужденные; одни из них рыдали или пели патриотические песни; другие ходили большими шагами, как бы убегая от мысли, которая пожирала их.
Это было преддверие смерти, и обстановка делала его вполне достойным этого названия.
Тут стояли гробы, наполненные соломой, как будто приглашавшие живых в свои вместилища: это были постели для отдыха, временные гробницы. У стены, противоположной стеклянной перегородке, стоял шкаф. Какой-то арестант отпер его из любопытства — и отшатнулся в ужасе. В шкафу висели окровавленные платья казненных накануне и длинные косы: палачи продавали их в свою пользу родственникам жертв, если правительство не приказывало сжигать эти остатки.
