Джон Пристли - Улица Ангела
— Не знаю. Мне почему-то кажется, что он такой. Впрочем, не будем больше говорить об этом. Так он уехал из Лондона, этот человек-загадка? А когда же он вернется? Скоро? Ну хорошо, Мэтфилд, вы должны рассказать мне подробно все, что будет. Непременно! Я заинтересована — это в первый раз в моей молодой, но горькой жизни. Расскажете?
— Мне нечего будет рассказывать, — возразила мисс Мэтфилд небрежно. — Сегодня я, пожалуй, напишу домой, займусь списком рождественских подарков, приму ванну и пораньше лягу спать. Покойной ночи, Морисон.
Нет, разумеется, ей не о чем рассказывать. А если бы и было о чем, Морисон это не касается. (Впрочем, она славная девушка, гораздо лучше, чем казалась до сих пор.) Нет, рассказывать будет нечего. Все это глупости.
2
— Прочитайте его, пожалуйста, еще раз вслух, мисс Мэтфилд, — сказал мистер Дэрсингем. И, с довольным видом прослушав до конца письмо, спросил: — Ну что, как вы находите? Я хочу послать им, знаете ли, очень резкое письмо. Они сами на него напросились, честное слово!
— Мне кажется, оно написано в слишком мягком тоне, — ответила мисс Мэтфилд. Она не питала к мистеру Дэрсингему никакого уважения: очень уж он слабохарактерный, нерешительный, рыхлый! Он слишком походил на множество мужчин, которые бывали когда-то в доме ее родителей. Мистер Дэрсингем ее нисколько не интересовал. Таких вокруг были сотни, тысячи. Она знала, что он, ее работодатель, в сущности, побаивается ее. Как же уважать такого? Человек он, несомненно, порядочный, но, Боже мой, окружающий ее мир кишит скучными и добропорядочными людьми. Несколько обаятельных мошенников внесли бы немножко разнообразия.
— Нет, не думаю, мисс Мэтфилд, — сказал мистер Дэрсингем. — По-моему, оно на них подействует. А что именно вам не нравится?
— Я бы изменила вот это. — Она показала какое-то место в письме. — И тут. Вы не согласны со мной?
«Каково быть его женой?» — подумала она и решила, что быть миссис Дэрсингем хлопотливо днем и скучно ночью, но, в общем, приятнее, чем быть Лилиан Мэтфилд в Бэрпенфилде. Впрочем, она согласна была бы быть миссис Дэрсингем, только без мистера Дэрсингема. Выйти замуж за такого — Боже упаси! Она посмотрела на его нос — нормальный нос, немного похожий на луковицу, от лба блестящий и розовый, а на тупом кончике красноватый. По совести говоря, ничего в нем нет безобразного, тем не менее этот нос ее раздражает, у него преглупый вид. Что думает в душе миссис Дэрсингем о носе своего супруга? Находит его прелестным? Или ей все равно? Или он так давно ее раздражает, что она готова кричать при одной мысли об этом носе?
В счастливом неведении того, какие мысли проходят в темноволосой голове, наклонившейся так близко к его собственной, мистер Дэрсингем, наморщив лоб, перечитывал письмо, на которое нужно было ответить, — уклончивое, хитрое, скользкое письмо таинственной личности, стоявшей во главе фирмы «Александер».
— Знаете, мисс Мэтфилд, он настоящий мазурик, — размышлял он вслух. — Это его четвертое письмо с объяснением, почему они не платят, — и каждый раз он выдумывает другой предлог. Кстати, напомните мне, чтобы я послал Сэндикрофту записку с приказанием не ходить к ним больше… Ну, хорошо, я напишу другое письмо, короче и еще резче… «Если наш счет не будет оплачен в течение ближайших двух недель, мы будем вынуждены принять… как это… принять меры». Что-нибудь в таком духе, да? Ну хорошо, перечеркните все, и начнем снова.
Продолжалось это недолго. Написать записку Сэндикрофту было поручено мисс Мэтфилд. Кроме того, ей же поручили написать несколько писем, которые потом проверит мистер Смит, и таким образом мистер Дэрсингем покончил со всеми делами на сегодня.
— Я ожидаю мистера Голспи, — сказал он. — Он, вероятно, тоже захочет продиктовать вам несколько писем. Вчера вечером он сообщил мне по телефону, что приехал и сегодня будет в конторе. Пожалуйста, захватите с собой всю эту кучу бумаг… Одну минуту! Я хочу еще раз просмотреть письмо Северо-Западного общества. Будьте добры подождать минутку.
Мисс Мэтфилд ощутила радостное волнение при мысли, что так скоро увидит мистера Голспи, хотя это не было для нее сюрпризом — приезд мистера Голспи ожидался со дня на день. И трех недель не прошло с тех пор, как она стояла с ним рядом на палубе парохода на Темзе, но за это время мистер Голспи — его лицо, фигура, голос стали как-то странно нереальными, туманными, и присутствовал он постоянно в ее мыслях (особенно в последние дни) не как живой, знакомый человек, а скорее как ярко запомнившийся герой пьесы или недавно прочитанного романа. Было странно и радостно думать, что он может войти каждую минуту.
— Пожалуй, лучше мне сначала потолковать насчет этого письма с мистером Смитом, — сказал мистер Дэрсингем, откладывая письмо. — Скажите ему, мисс Мэтфилд…
Но тут стремительно распахнулись одна за другой две двери и тотчас с треском захлопнулись. Прибыл мистер Голспи.
— Алло, Дэрсингем! — загудел он, потирая руки. — Алло, мисс Мэтфилд! Брр, какой у вас здесь дьявольский холод! Я продрог до костей. Удивительное дело — здесь в Лондоне холоднее, чем в тех местах, которые славятся холодным климатом, двадцатиградусными морозами и всем прочим. Это из-за сырости, вероятно. Десять лет жизни здесь свели бы меня в гроб. Ну, как дела? Зашибаете деньгу?
— Спасибо. Мисс Мэтфилд, вы можете идти, — сказал мистер Дэрсингем.
Мисс Мэтфилд не могла решить, преувеличивала ли она в своих воспоминаниях длину усов мистера Голспи, или же он их подстриг. Во всяком случае, они казались ей теперь гораздо короче. Так же несомненно было и то, что она испытывала разочарование. Да, она вышла из кабинета с чувством необъяснимого разочарования. Это было совершенно нелепо, но она ничего не могла с собой поделать.
Это чувство не оставляло ее весь день. Мистер Голспи пришел в общую комнату, громогласно и весело поздоровался со всеми. Позднее, когда ушел мистер Дэрсингем, он продиктовал ей несколько писем, но почти не говорил с нею и ни в этот, ни в последующие дни, до самого Рождества, ни разу не упоминал о ее посещении «Леммалы». Конечно, не было никаких оснований ожидать этого, но все же мисс Мэтфилд испытывала разочарование, и мистер Голспи перестал ей нравиться, и все было не так, как ей хотелось.
Последние дни перед Рождеством были так мучительны, что она все с большим и большим нетерпением ожидала поездки домой, мечтала о поезде, который умчит ее в канун праздника из ослепляющей, шумной толчеи Лондона. Мистер Голспи, который собирался провести Рождество с дочерью в Париже, и мистер Дэрсингем, которого воодушевляла близость каждого праздника, были оба в прекрасном настроении, а все остальные в конторе необыкновенно мрачны. У мистера Смита, правда, вид был не мрачный, а озабоченный и суетливый, словно что-то тревожило его серый, ограниченный умишко. Тарджис, всегда не слишком веселый, теперь был просто невозможен: он или слонялся по конторе, или сидел за своим столом и неподвижным взглядом смотрел в окно на черные крыши. Мисс Мэтфилд вынуждена была несколько раз очень резко отчитать этого невежу. Маленькая Селлерс утратила свою обычную задорную живость — быть может, оттого, что Тарджис теперь бывал или холоден, или груб. И даже Стэнли, всегда готовый горячо приветствовать Рождество и вообще всякий свободный день, в последнее время так страдал от дурного настроения мистера Смита и Тарджиса, несправедливо обвинявших его в отлынивании от работы, что постепенно превращался в угрюмого, озлобленного мальчика. И мисс Мэтфилд, считавшая себя не более как гостьей на улице Ангела (она работает на этой улице, но она не с этой улицы), всегда державшаяся особняком, должна была тем не менее сидеть весь день в одной комнате со всеми этими людьми, работать с ними вместе и невольно испытывать на себе влияние чужих настроений и общего положения дел. Это ее угнетало.
Вне конторы все было не лучше, а то и хуже. Нужно было закупать подарки, и она как угорелая носилась по лавкам во время перерыва и в тот короткий промежуток времени, какой оставался ей после работы до закрытия магазинов. Всюду была сутолока, и, конечно, невозможно было найти то, чего хочешь, а если она приходила поздно, то продавцы, которым за весь день не удавалось дух перевести, смотрели на нее с ненавистью и не хотели помочь ей выбрать что-нибудь. Наступали дни торжества для армии издателей, печатающих рекламы, рисовальщиков, людей, украшающих витрины, расклеивающих афиши, всех тех, кто уже много недель вопил: «Покупайте, покупайте! Рождество подходит! Покупайте, покупайте, покупайте!» Лондон грабил сам себя. Сырые, темные дни изливали дождь людей на те улицы, где были большие магазины. Все окраины хлынули на Оксфорд-стрит, Холборн, Риджент-стрит. Магазины были полны, на тротуарах — давка, на мостовой — затор автомобилей и автобусов, которым мешали двигаться толпы людей. Никогда еще мисс Мэтфилд не видела столько ящиков фиг и фиников, бесстыдно оголенных кур и гусей, всевозможных сыров, пудингов, перевязанных лентами тортов и коробок печенья, столько сафьяна, и замши, и шведской и свиной кожи, столько календарей, альбомов, нарядных тетрадей для дневников, вечных перьев, счетчиков для бриджа, карандашей, патентованных зажигалок, мундштуков, несессеров, домашних туфель, сумочек, пудрениц и «последних новинок». Витрины были загромождены целыми бригадами дедов морозов, десятками тонн искусственного остролистника, а на елочные украшения ушло такое количество ваты, которого хватило бы всем больницам Лондона на десять лет. Мимо празднично убранных витрин, вдоль ряда уличных торговцев, музыкантов, нищих проходил миллион женщин, таща за собой миллион детей, которые после недолгого пребывания в волшебной стране чудес были утомлены, ошеломлены множеством впечатлений, капризничали, им хотелось спать и есть. Из миллиона сумочек всевозможных форм и цветов плыли деньги — пачки чистеньких банковых билетов только что из банка, засаленных, скомканных бумажек, вынутых из вазочки на камине, монет в полкроны и флоринов из жестяной копилки, которая хранится в спальне; деньги, украденные, заработанные, выпрошенные, скопленные по грошам, теперь лились потоками, как дождь из синевы небес, их протягивали через прилавок, подавали в окошечки касс, а затем они, как по волшебству, превращались в пакеты, пакеты, пакеты, на упаковку которых каждую минуту требовались целые акры коричневой бумаги и мили бечевок. Сотни таких пакетов (среди которых было особенно много больших треугольных) врывались в каждый автобус, куда удавалось вскочить мисс Мэтфилд, после того как она долго ждала на остановке, потом бежала, догоняя автобус, потом возвращалась и снова ждала. Она чувствовала себя как дрожащий от холода, полураздавленный муравей. Никогда еще Лондон не был ей так ненавистен, как в эти дни. Она готова была вопить от ненависти. Когда она добиралась до Бэрпенфилда, у нее оставалось только одно желание — долго лежать в горячей ванне. Но этого самого хотелось и всем другим обитательницам клуба, так что приходилось ходить взад и вперед мимо ванной комнаты и ждать. Опять ждать! Сначала ждешь окончания занятий в конторе, потом — автобуса, потом ждешь в магазинах, пока продавец займется тобой, потом — у кассы, потом ждешь пакета, потом опять автобуса. А потом приходит Керси и говорит: «Вы сегодня вечером куда-нибудь идете, Мэтфилд? Нет? Ну, разумеется, нельзя же каждый вечер кутить, правда, милочка?» О, ад!
