Жак Шардон - Эпиталама
Она часами лежала на одном и том же месте, лицо ее постоянно искажалось нервной гримасой, которую Альбер, проходя по гостиной, узнавал с первого ззгляда.
В ее сознании всплывали, воскрешая прежние муки, картины давно ушедших в прошлое тягостных дней, сказанное когда-то Альбером слово, его поведение, какой-нибудь, казалось бы, давно забытый эпизод их отношений. «Он никогда не любил меня, — говорила она себе. — Отсюда все беды».
Чтобы освободиться от этих размышлений, она входила в комнату дочери, беседовала с кормилицей, брала малютку на колени, кормила ее, одевала, словно таким образом хотела проникнуться той материнской любовью, о которой говорят, что она способна заполнить все сердце. Склонившись над колыбелью, Берта созерцала немое и неспокойное маленькое существо, пытаясь удержать своим взглядом ненадолго останавливающиеся на ней глаза малышки, в которых, к ее удивлению, уже сквозило что-то похожее на мягкий свет мысли. Вначале все находили, что девочка похожа на Берту и немного на Альбера. Потом она стала напоминать то госпожу Дегуи, то Эмму, то тетю Кристину, после чего лицо ее обрело какие-то новые, совершенно не знакомые и непонятно откуда взявшиеся черты.
После этих вспышек внимания к ребенку Берта возвращалась на диван еще более усталой. Когда Альбер заходил к ней, она держалась подальше от света лампы. На первые вопросы Альбера она отвечала тихим голосом. Он мягко начинал расспрашивать ее. Однако тут же, выходя из себя от неразговорчивости Берты и ее недопустимой меланхолии, начинал кричать:
— Ты же больна! Это очевидно. Вот он, результат твоего нелепого образа жизни.
Резким жестом он поднимал абажур лампы так, чтобы на лицо Берты упал свет, и возвращался к себе в кабинет. Он погружался в прерванную работу, но без всякого удовольствия, ощущая себя одиноким и побежденным.
* * *— Я советую прежде всего отдых, причем за городом, — сказал врач, продолжая писать, не поднимая глаз от бумаги.
— Долго, на несколько месяцев? — спросила Берта.
— Да, на несколько месяцев.
Альбер сидел в глубине комнаты и разглядывал книги, которыми были заставлены стены. Он поднялся и, трогая в кармане жилета приготовленные золотые монеты, сказал Берте вполголоса:
— Ты могла бы поехать в Нуазик.
— Только не сразу.
— Моей жене следует ехать немедленно? — громко спросил Альбер.
— Нет, но слишком затягивать с отъездом не стоит.
— Может быть, горы или какой-нибудь другой особый климат?
— Нет, просто сельская местность.
IX
«Бедная девочка, какая она мужественная!» — думала госпожа Шоран всякий раз, когда видела Эмму с ее неизменным строгим выражением лица, похудевшую, всегда занятую по дому. Когда кто-нибудь произносил имя Эдуара, Эмма замолкала, затем переводила разговор на другую тему.
— Как он похож на своего отца! — воскликнула госпожа Шоран, приподнимая вуалетку, чтобы поцеловать Рене, с улыбкой приближавшегося к ней.
«Может быть, вот этот жест, — думала Эмма. — Цвет глаз. Но это не он! Что такое сходство или воспоминание, когда хочется видеть перед собой его, слышать его голос, ловить его живую мысль!»
Запершись у себя в комнате, уткнувшись лицом в ладони, она кричала: «Эдуар!» — и, вкладывая в это имя все прошлое, ждала, когда же горе наконец убьет ее. «О чем они говорят? Позднее… Время… Другая жизнь благодаря детям. Разве им понять! Они же его не знали! Никто так не любил друг друга, как мы с ним!»
Эта спальня, это кресло в гостиной, в котором он обычно сидел и на которое она в первые дни заходила взглянуть с надеждой обнаружить тут хоть частичку его, теперь были еще более пустыми и холодными, чем улица, и отталкивали ее; она ходила по дому, не останавливаясь и безразлично взирая на окружавшие ее предметы, и не было у нее больше никакого пристанища. Два их соединенных вместе существа, то, что было в душе, что менялось, что было жизнью, теперь исчезло, а жизнь продолжалась. Но вот только можно ли назвать это жизнью? Не похоже ли это на сон, на смутный образ, который вот-вот должен развеяться? Даже прошлое с его счастьем казалось теперь нереальным. Долго ли оно длилось? И существовало ли когда-нибудь?
И все-таки эта жизнь ежеминутно напоминала ей о себе. Нужно было смотреть за домом, за детьми, за хозяйством. Мыслями находясь далеко, она искала себе работы, делала привычные жесты, активная, но полуживая.
Позже, когда Эмма узнала, что госпожа Дегуи переедет к ней жить, ей показалось, что что-то в доме будет нарушено; она опасалась за свое одиночество, боялась, что лишится общества того, кто был все еще возле нее. По вечерам, когда дети спали, она шила, и постепенно это вошло у нее в привычку. Так она бодрствовала вместе с ним. Он был настолько причастен к тишине, что этот час так и остался их общим мгновением; ее горе в такие моменты немного смягчалось.
Спустя несколько месяцев после приезда матери, Эмма стала замечать некоторые изменения в ее характере. Она часто заставала мать неподвижно сидящей в кресле, с бледным лицом и взглядом, устремленным в окно. Если кто-нибудь входил к ней в комнату, она, улыбаясь, лишь поворачивала голову навстречу, не меняя позы. Казалось, госпожу Дегуи вполне устраивала ее бездеятельность, столь противоречащая ее обычным привычкам. У нее исчезла вдруг и прежняя манера живо реагировать на окружающее, и былые причуды, и ее юмор — все, что раньше было самой сутью ее натуры. Она стала совсем другой женщиной, пришедшей откуда-то из старости, и до странности кроткой. Вечерами она читала маленькой Жюльетте рассказы Нодена, а потом уносила книгу с собой, чтобы в свое удовольствие продолжить это завораживающее ее детское чтение. Шум, который поднимали дети, визиты, разговоры утомляли ее, но она в полном молчании продолжала вязать свое кружево, что требовало хорошего зрения, проворных пальцев и большого внимания. Когда она узнала, что Берта собирается провести лето в Нуазике, то поначалу не слишком обрадовалась, потому что Жюльетта как раз только что потеряла ее ножницы. Смерть госпожи Боро, о которой Эмма боялась ей сообщить, едва тронула ее уже немного охладевшее и равнодушное к земным делам сердце. Ослабев от возраста, но бессознательно приблизившись к вещам вечным, она с ее несколько вялой безмятежностью обрела некое величие.
Эмма написала Берте, что мать кажется ей совершенно изменившейся; Берта ответила, что письма госпожи Дегуи (правда, теперь более прилежно написанные и более короткие) обнаруживали все то же биение жизни и присутствие мысли, что и прежде. Она сообщала, что приедет на следующей неделе вместе с дочерью и Селиной.
* * *На лестнице слышна была шумная возня детей; приехавших окружали счастливые лица, и Берта, подумав об Эдуаре, крепко обняла сестру.
В этих старых комнатах Берта погрузилась в прошлое, стараясь почувствовать его как можно острее и как бы даже оживить его. Ей хотелось бы полнее ощутить возвращение в детство, в свою первую семью, и, чтобы воскресить стершиеся воспоминания, она приблизилась к матери, как бы говоря ей: «Ну вот! Вот я и пришла! Мы рады видеть друг друга… Ты помнишь?» Конечно, госпожа Дегуи была счастлива, но Берта видела, что радость ее уже не та: спокойное лицо, что-то вроде смутного безразличия, — нет, это уже была не ее мать.
Несколько дней Берта не выходила из дома, у нее даже не возникало желания взглянуть на окрестности, которые были так тесно связаны с ее юностью и ее любовью. Она искала в саду уголки, где играла ребенком. Ей хотелось отыскать следы своих первых радостей и забыть все, что произошло потом. В своих воспоминаниях она видела девушку, блуждающую по этим дорогам, доверчивую, сильную, с сердцем, полным надежд и любви. «Как я изменилась!» — мысленно говорила она. Берта скрывала свою печаль от Эммы. Сестре ее страдания показались бы детским лепетом. Тем не менее она завидовала душевному спокойствию сестры, лишенной всего. «Она одинока, — размышляла Берта, — но они расстались, наполненные друг другом».
— Тебя скоро захочет видеть госпожа Дюкроке, — сказала Эмма, садясь возле Берты в садовое кресло.
— Много сейчас народу в Фондбо?
— Жених Маргариты… Они два месяца назад обручились. Ожидают Лорана. А главная новость — приезд Лазара Эснера. Это его первое появление в Фондбо после десятилетнего отсутствия. Он должен был приехать позавчера. Я не удивлюсь, если на этой неделе он нанесет нам визит.
— Он уже немолод, — произнесла Берта, глядя на маленького Жана, который, подражая пыхтящему паровозу, тянул по песку какую-то коробку.
— Спеть… — сказал Жан.
— Ты хочешь, чтобы я спела? — спросила Берта, подбрасывая мальчугана:
В Париже на серой лошадке…
— Спеть… дама-тартинка…
