Уильям Фолкнер - Избранное
Перо опять задвигалось по бумаге.
«Быть может, для множества людей, которые ютятся в темных норах, как кроты, или живут, как совы, не нуждаясь даже в пламени свечи, сила духа — в конечном счете всего лишь жалкая имитация чего-то действительно ценного. Но не для тех, кто носит мир в себе, подобно пламени свечи, несущему свет. Я всегда был во власти слов, но мне кажется, что, слегка обманув собственную трусость, я могу даже придать ей некоторую уверенность. Полагаю, что ты, как всегда, не сможешь прочитать это письмо, и, если даже ты его прочтешь, оно тебе ничего не скажет. Но все равно ты выполнишь свое предназначенье, о целомудренная дева тишины».
«Ты была счастливее в своей клетке, правда?» — подумал Хорес, читая написанные им слова, в которых он, как обычно, перемывал косточки одной женщины в доме другой. В комнату внезапно ворвался легкий ветерок; он принес с собой чуть сладковатый запах белой акации; бумага на столе зашевелилась, Хорес встрепенулся и, как человек, внезапно пробудившийся от сна, посмотрел на часы, сунул их на место и стал быстро писать дальше:
«Мы очень довольны, что маленькая Белл с нами. Ей здесь нравится; в соседнем доме целая орава белобрысых девчушек с косичками мал мала меньше, перед которыми маленькая Белл, по правде говоря, немножко задирает нос, она им покровительствует, как, впрочем, ей и надлежит по праву старшинства. Когда в доме есть дети, все выглядит совершенно иначе. Очень жаль, что они не предусмотрены в квартирах, которые сдаются внаем. Особенно такие, как маленькая Белл — серьезная, лучезарная, как-то удивительно рано и быстро развывшаяся. Но ведь ты ее почти не знаешь. Мы оба очень довольны, что она с нами. Я думаю, что Гарри…» Перо остановилось, и, не выпуская его из поднятой руки, в поисках слов, которые так редко от него ускользали, Хорес вдруг совершенно ясно понял, что говорить неправду о других можно, легко и быстро импровизируя, тогда как неправда, сказанная о самом себе, требует и осмотрительности и тщательного выбора выражений. Потом он снова посмотрел на часы, вычеркнул последнюю фразу, добавил: «Белл шлет тебе привет, о Безмятежная», промокнул письмо, сложил его, быстро сунул в конверт, надписал адрес, наклеил марку, встал и взял шляпу. Если побежать бегом, можно еще успеть к четырехчасовому.
2В январе мисс Дженни получила от Баярда открытку из Тампико, месяц спустя пришла телеграмма из Мексики с просьбой выслать ему туда денег. И это было последним признаком, что он собирается провести в каком-либо месте столько времени, сколько нужно для получения вестей из дому, хотя иногда в присущей ему мрачной и грубой манере он яркими, аляповатыми открытками извещал их о том, где побывал. В апреле получилась открытка из Рио, затем последовал долгий промежуток, в течение которого можно было подумать, что он окончательно исчез; мисс Дженни с Нарциссой спокойно провели это время дома, сосредоточив все свои помыслы на будущем младенце, коего мисс Дженни уже заранее окрестила Джоном.
Мисс Дженни считала, что старый Баярд насмеялся над ними, что он изменил своим предкам и романтическому ореолу фамильного рока, скончавшись, как она выразилась, по сути дела, «шиворот-навыворот». И так как из-за этого он впал у нее в немилость, а молодой Баярд был где-то между небом и землей, она стала все чаще и чаще говорить о Джоне. Вскоре после смерти старого Баярда, внезапно охваченная желанием рыться во всевозможной рухляди — она называла это зимней уборкой, — она нашла среди реликвий матери близнецов миниатюрный портрет Джона, сделанный одним нью-орлеанским художником, когда мальчикам было восемь лет. Мисс Дженни вспомнила, что в то время были сделаны портреты обоих братьев, и ей казалось, что после смерти их матери она спрятала их вместе. Однако второй портрет так и не нашелся. Поэтому она предоставила Саймону приводить в порядок учиненный ею разгром, а сама понесла портрет вниз, в кабинет, где сидела Нарцисса, и обе принялись его рассматривать.
Даже в этом раннем возрасте волосы у него были густого рыжевато-коричневого оттенка, и притом довольно длинные.
— Я помню тот день, когда они первый раз вернулись домой из школы. Оба в крови, как дикие кабаны, после драки с мальчиками, которые сказали, что они похожи на девчонок. Мать умыла их, приласкала, но им было не до нее — они хвастались своими подвигами перед Баярдом и Саймоном. «Вы бы только на них поглядели», — твердил Джонни. Баярд, конечно, рассвирепел и сказал, что это позор — выпускать мальчишку на улицу с длинными локонами, и наконец заставил бедную женщину согласиться, чтобы Саймон их остриг. И знаешь что? Ни тот, ни другой не позволили даже притронуться к своим волосам. Кажется, в школе осталось еще несколько мальчишек, которых они не успели отколотить; между тем они решили заставить всю школу признать, что, если им нравится, они могут носить волосы хоть до пят. И наверняка им это удалось, потому что после нескольких кровавых побоищ они в один прекрасный день вернулись наконец домой без свежих ран и тогда разрешили Саймону остричь им волосы, а их мать сидела в гостиной за роялем и плакала. И это было в последний раз — в здешней школе они больше не дрались. А почему они дрались, когда уехали отсюда в колледж, я не знаю, но причина у них всегда находилась. Поэтому в конце концов нам пришлось их разлучить и из Виргинии, где учились оба, перевести Джонни в Принстон. Тогда они начали играть в кости или еще в какую-то азартную игру — наверняка только для того, чтобы посмотреть, которого из них исключат раньше, и, когда Джонни проигрывал, примерно раз в месяц встречались в Нью-Йорке. Я нашла у Баярда в столе письма, которые начальник нью-йоркской полиции писал профессорам Принстонского и Виргинского университетов с просьбой не пускать их больше в Нью-Йорк. Эти письма профессора переслали нам. А однажды Баярду пришлось за какие-то их проделки уплатить полторы тысячи долларов не то какому-то полицейскому, не то официанту, я даже толком не знаю.
Мисс Дженни продолжала говорить, но Нарцисса ее не слушала. Она рассматривала лицо, изображенное на миниатюре. Лицо, смотревшее на нее, было лицом ребенка и в то же время лицом Баярда, но в нем уже угадывалось не мрачное высокомерие, так хорошо ей знакомое по лицу мужа, а нечто глубоко искреннее, непосредственное, нечто теплое, открытое и благородное, и, когда Нарцисса сидела, держа в руке маленький овальный медальон, с которого на нее серьезно смотрели безмятежные голубые глаза, а лицо, окаймленное золотистыми кудрями, с гладкой кожей и детским ртом, светилось таким мягким, сердечным и безмятежным сияньем, перед нею с небывалой доселе ясностью раскрылась слепая трагедия человеческой жизни. Нарцисса сидела неподвижно — мисс Дженни думала, что она просто смотрит на медальон, а между тем она со всею силой вновь пробудившейся в ней душевной стойкости уже вставала на защиту будущего ребенка, который был у нее под сердцем; казалось, она уже различала смутные очертания рока, который притаился где-то рядом в ожидании своего часа, — рока, который она сама же на себя навлекла. «Нет-нет», — со страстным протестом шептала Нарцисса, обволакивая своего ребенка той силой, которая волнами с каждым днем поднималась в ее душе и теле, и расставляя на своих крепостных стенах солдат невидимого гарнизона. Она даже радовалась, что мисс Дженни показала ей этот портрет, — по крайней мере ее вовремя предостерегли, и она может теперь во всеоружии встретить врага.
Мисс Дженни между тем продолжала называть будущего ребенка Джонни и вспоминать разные забавные случаи из детства того, другого Джона, пока Нарцисса наконец поняла, что она их путает, и с ужасом обнаружила, что мисс Дженни стареет и что в конце концов даже ее неукротимое старое сердце начало понемногу сдавать. Открытие это ее ужаснуло — старческая дряхлость никак не ассоциировалась для нее с мисс Дженни, с сухопарой, стройной, подвижной, непреклонной и доброй мисс Дженни, распоряжавшейся в доме, который никогда ей не принадлежал, в который ее насильственно пересадили, с корнем вырвав из родной земли в далеком краю, где нравы, обычаи и даже самый климат так резко отличались от здешних, в доме, в котором она поддерживала порядок с неиссякаемой энергией при помощи одного-единственного безответственного, как малое дитя, старого негра.
И тем не менее она продолжала поддерживать порядок в доме, словно и старый Баярд и молодой Баярд все еще в нем жили. Но вечерами, когда они обе сидели у огня в кабинете, а время, неуклонно двигалось вперед и в комнату уже опять вливался вечерний воздух, напоенный густым и пряным ароматом белых акаций, пеньем пересмешников и вечным лукавством вновь народившейся проказницы весны, когда наконец даже мисс Дженни признала, что больше незачем растапливать камин, теперь, когда они беседовали, Нарцисса стала замечать, что она уже не вспоминает о своем далеком девичестве и о Джебе Стюарте с его алым шарфом и мандолиной, на увитом гирляндами гнедом коне, а что ее воспоминания простираются не дальше того времени, когда Баярд и Джон были детьми. Жизнь ее, подходя к концу, устремлена была не в будущее, а в прошлое — словно нить, которую наматывают обратно на катушку.
