Роберт Уоррен - Потоп
— Не играет никакой роли, — сказал он. Его голубые глаза, устремлённые на Бреда, вдруг прищурились, словно он вглядывался в заросли или в тень деревьев. — Вряд ли я получил бы особое удовольствие, его перечитывая. А зачем вы его читали?
— Мне показалось, что пора это сделать.
— Вы с вашим Джонсом хотите вставить это в свой фильм?
— Нет. В каком-то смысле мы вообще ничего не вставляем в наш фильм. Передать общую атмосферу, понимаете, ощущение того, что вокруг, — вот чего мы хотим. Поэтому я и читал эту чёртову штуку. Хотел принюхаться к миазмам Фидлерсборо.
Он уселся в одно из потёртых кожаных кресел и, прислушиваясь к своему голосу, произносящему эти слова, почувствовал, как внутри у него всё ссохлось, рушится, почувствовал ощущение утраты.
— А знаете, — сказал Блендинг Котсхилл, тыча тростниковым мундштуком своей трубки в чёрную книгу, — эта штука была водоразделом для многих из нас. Процесс. Ну конечно, для бедного Калвина, Мэгги, старой миссис Фидлер, для вас и для вашей жены. Но и для меня. Если бы не этот процесс, я был бы губернатором. Может, сидел бы уже и в сенате США. И дело не в том, что мне на это наплевать. Я ведь, в сущности, не заражён тщеславием. Просто мог бы делать что-то для себя подходящее. Играть какую-то роль. Быть persona, как говорил старый профессор Уилбро по-латыни. — Он уставился на чёрную книгу. — Знаете, в те времена, когда я вернулся из Франции, где защищал устои демократии, тут у нас, на юге, тысяч по десять молодых пижонов оканчивали каждый год колледжи, медицинские или юридические факультеты, даже такие пижоны, вроде меня, кто уехал с юга учиться юриспруденции, — сам я окончил Йель, — и ни черта не желали делать, кроме того, что делал я. Большинство из них и поступали точно как я или в этом же духе. Заводили ферму в верховьях реки, контору на площади — в моём случае в Фидлерсборо, — подходили к людям, сидящим на корточках под клёнами, и обменивались с ними парой слов, охотились, ловили рыбку, натаскивали охотничьего пса, объезжали лошадей, может, иногда и баловались политикой, наблюдали, как меняются времена года, растут дети и готовятся делать то же, что делают они. Думаю, что человеку казалось, будто такая жизнь даёт ему ощущение цельности, гармонии в себе самом и с окружающим миром. — Он снова ткнул трубкой в чёрную книгу. — И вдруг это.
— Да, — сказал Бред. — Это.
— Знаете, когда начался процесс, я был уверен, что дело в шляпе. В соответствии с местными обычаями, нравами и неписаным законом — иначе и быть не могло. Верно, он этого парня застрелил. И пусть себе прокуратура устанавливает все обстоятельства дела, но потом стоит вам вывести к присяжным этого милого, стройного, одухотворённого, вежливого молодого доктора, да к тому же и местного уроженца, который вернулся домой, чтобы помогать своим землякам, а не уехал за наживой в Чикаго, — стоит ему доверчиво поглядеть им в глаза и сказать, как он сам потрясён и не понимает, что на него нашло, просто какое-то наваждение. А ведь, клянусь Богом, так оно и было. И есть. — Он помолчал, глядя на чёрную книгу. Потом продолжал: — Дело и было в шляпе. Но Калвин выбил у меня почву из-под ног, Мелтон Спайр поддел его, и он не выдержал. Выбил у меня почву из-под ног. Может быть… — Он снова помолчал, глядя на чёрную книгу. — Может быть, он и не хотел оттуда выходить, не хотел на свободу. Может быть, он хотел, чтобы его заперли в тюрьму, где уже всё не имеет значения.
Бред наклонился к нему поближе. Он почувствовал, как в нём болезненно шевельнулась, зародилась какая-то мысль, которую он не мог уловить.
— Вы думаете, это так? — спросил он. — Вы думаете, он действительно этого хотел?
— Шут его знает! — рассердился Блендинг Котсхилл. — Беда в том, что Спайр был для меня слишком хитёр. Перехитрил меня по всем статьям. Всё обернул в свою пользу. И неписаный закон, и прочее. Если бы дело касалось только Мэгги, мы бы выиграли. Она хорошенькая, даже по-своему красивая, из тех, кого так и хочется взять под защиту. Но тут была замешана и Летиция, и, когда присяжные смотрели на Летицию, на её ноги, им вовсе не хотелось брать её под защиту. Им никого не хотелось брать под защиту. Они смотрели на её ноги и пускали слюни, все мужики поголовно; у них просто сердце заходилось, так они млели от этих ног, воображая, как они могут тебя обхватить. По их лицам видно было, что с ними происходит. Я-то их понимал, сам не избежал этой напасти. Но вот в чём беда. Они сообразили, что эти ноги не про их честь. А такое безнадёжное томление может обратиться в сгусток жгучей ненависти. Надо было её на ком-то выместить. Надо было отплатить за свою обездоленность, за гибель честолюбивых замыслов и юношеских мечтаний, за то, что дома у них жёны с ногами, как колбасы, заезженные хозяйственными дрязгами, пропахшие скисшим молоком. Что ж, тут можно было отомстить. Калвин Фидлер и сам подставил горло под нож. Да, бедняга Калвин один их тех, кто напрашивается, чтобы его покарали. И Мелтон Спайр всё это учёл. Он направил их злость за обездоленность, их жажду мести против Калвина. Я пытался отвести удар. Но к тому времени, когда Спайр кончил свою речь, они отыгрывались уже не на Калвине Фидлере, они судили всех Фидлеров, когда-либо живших, за то, что у них был большой дом, судили старую даму Фидлер за то, что она из Нового Орлеана и задирает нос, судили меня за то, что я — двоюродный брат Амоса Фидлера и у меня тысяча акров заливных земель, вас за то, что ваша мать была со мной в родстве, а отец едва только вылез из болота, как заграбастал все здешние земельные участки, а потом отдал чернокожим методистскую церковь, отняв её по закладной у белых, но, главное, за то, что вы умеете читать и писать, а вашу жену — за то, что у неё такие ноги. Да-а, Мелтон Спайр сумел внушить нашим горожанам ненависть к нам, особенно к вам и ко мне, за то, что мы больше водимся с болотной рванью и цветными, чем кое с кем из них. И он же заставил наших болотных товарищей и цветных дружков нас возненавидеть, внушив им, что мы над ними смеёмся за их спиной. Помните, когда он прочёл отрывок из одного из ваших старых рассказов, это нам не больно-то помогло.
— Да, чёрт бы его побрал! — взорвался Бред. — Я ведь совсем не то имел…
— Не кипятитесь. Всё это было двадцать лет назад. Я-то понимаю, что вы имели в виду. Но когда этот полуграмотный горлан кончил свою речь, не знаю, кому бы удалось сохранить уважение к себе и ко всем вокруг. Кроме, натурально, Спайра, он-то разгадал загадку и шёл прямиком в Конгресс. Да-а, он ловко обнаружил уязвимые места у всех у нас. Но знаете, что… — Он помолчал. — Знаете, если говорить честно, в Фидлерсборо были эти уязвимые места, и он просто ткнул в них пальцем и выставил напоказ.
— Он опять помолчал.
— Чёрт возьми, — сказал он, — такие уязвимые места, такие трещины есть везде. В самой любящей семье. Весь вопрос в том, сколько человечности надо, чтобы их замазать. Чтобы здание не развалилось.
Он снова замолчал, тяжело дыша.
— Это убило мою жену, — сказал он. — Понимаете, это её доконало. А я остался здесь. Во-первых, сын любил ферму, а я, в сущности, для него старался. А потом — Арнхем. Он был десантником. Его сбили в воздухе.
Он помолчал.
— Когда Теда убили, вот тогда, наверное, трещины начали зарастать мхом. Люди стали меня жалеть. И я продолжал заниматься фермой. Хотел сделать её образцовой. Затеял всякие эксперименты. Зазывал фермеров, старался их заинтересовать. Ну и денег поднажил тоже.
Он помолчал.
— Хотел оставить хозяйство штату, — продолжал он, — образцовую опытную ферму. Назвать её в честь Теда. А теперь они все эти мои труды затопят.
Он помолчал.
— Да-a, я там жил помаленьку… Были у меня и дружки — охотники, рыбаки, да и не только они. Но люди мрут, друзей у тебя остаётся всё меньше. Не успел оглянуться, а единственный, с кем теперь могу поговорить по душам, — брат Пинкни. Тайком ведём беседы.
Он снова замолчал.
— Ну и?.. — спросил Бред.
— Ну и адвокатской практикой понемногу занимаюсь. Хоть для заработка она мне и не нужна. После этого, — он жестом показал на чёрную книгу, — люди денежные поначалу ко мне не обращались. Поэтому я приноровился брать дела у людей, не имеющих денег. У болотных жителей, маломощных фермеров и цветных. Приноровился. А потом привык. Имейте в виду, никаких идей на этот счёт не имею. Просто так жить веселее. К тому же есть у меня одна страстишка: иногда хочется, чтобы тебя осуждали. Тогда всё как бы приобретает истинную окраску. Да, бывало, у входа в суд какой-нибудь тип пыхтит, хочет мне что-то высказать. А я только гляну на нею, и всё. Вы же знаете…
Он невесело ухмыльнулся.
— Слыхали небось сплетни насчёт меня и Розеллы?
Бред кивнул.
— Знаю, они тут чешут языки насчёт меня и этой негритянки. Да ну их всех к дьяволу. В древности религия этого не воспрещала. Павел и Сила[43] не гнушались язычниками, да, кажется, и дед мой тоже, а значит, и мне можно.
