Оноре Бальзак - Утраченные иллюзии
— Пожалуйте в кабинет, — сказал Фелисьен, вставая, — речь идет, несомненно, о литературных делах.
— И да, и нет, — отвечал Лусто. — Речь идет об ужине старина.
— Я пришел, — сказал Люсьен, — по просьбе Корали.
При этом имени г-жа Верну подняла голову.
— ...пригласить вас отужинать у нее в будущий понедельник, — продолжал Люсьен. — Вы встретите то же общество, что у Флорины, а кстати и госпожу дю Валь-Нобль, Мерлена и некоторых других. Будем играть.
— Но, мой друг, в этот день мы приглашены к госпоже Магудо, — сказала жена.
— Ну и что ж? — сказал Верну.
— Если мы не придем, она будет обижена, а ты радовался, что можешь учесть через нее векселя твоего издателя.
— Дорогой мой, вот женщина! Она не понимает, что ужин, который начинается в полночь, не может помешать вечеринке, которая кончается в одиннадцать часов! И я должен работать подле нее! — добавил он.
— У вас столько воображения! — отвечал Люсьен и благодаря одной этой фразе нажил в Верну смертельного врага.
— Стало быть, ты придешь, — продолжал Лусто, — но это еще не все. Господин де Рюбампре наш сторонник, устрой его в свою газету, представь как человека, способного заняться высокой литературой, чтобы ему можно было рассчитывать, по крайней мере, на две статьи в месяц.
— Да, если он пожелает быть нашим союзником, защищать наших друзей, нападать на наших врагов, как мы станем нападать на его врагов. Если так, я поговорю о нем сегодня вечером в Опере, — отвечал Верну.
— Итак, до завтра, мой милый, — сказал Лусто, пожимая руку Верну с изъявлениями самой горячей дружбы. — Скоро ли выйдет твоя книга?
— Все зависит от Дориа, — сказал отец семейства. — Я ее окончил.
— И ты доволен?
— И да, и нет...
— Мы обеспечим успех, — сказал Лусто, вставая и откланиваясь жене своего собрата.
Внезапное бегство было вызвано криком детей, учинивших ссору; они дрались ложками, брызгали друг другу в лицо бульоном.
— Ты видел, дружок, женщину, которая, сама того не ведая, творит великие опустошения в литературе, — сказал Этьен Люсьену. — Несчастный Верну не может простить нам своей жены. Следовало бы его избавить от нее, в интересах общества, разумеется. Мы тогда избегли бы целого потопа убийственных статей, эпиграмм по поводу чужого успеха, чужой удачи. Что делать с подобной женой да с двумя несносными малышами в придачу? Помнишь Ригодена в пьесе Пикара «Дом разыгрывается в лотерею»?.. Как и Ригоден, Верну сам не будет драться, а заставит драться других; он способен выколоть себе глаз, лишь бы выколоть оба глаза у своего лучшего друга; ты увидишь, как он попирает любой труп, радуется любому несчастью, нападает на герцогов, князей, маркизов, дворян оттого, что сам он разночинец; он, по вине жены, нападает на всех холостяков, и притом вечно твердит о нравственности, о семейных радостях и обязанностях гражданина. Короче, этот высоконравственный критик не ведает снисхождения даже в отношении детей. Живет он в улице Мандар, в обществе жены, созданной для роли «мамамуши» в «Мещанине во Дворянстве»[145], и двух маленьких Верну, отвратительных, как лишаи; он готов высмеивать Сен-Жерменское предместье, куда его нога не ступит, и вложить в уста герцогинь просторечье своей жены. Вот человек, который рад случаю поднять кампанию против иезуитов, поносить двор, приписывая ему намерение восстановить права феодалов, право первородства; он будет проповедовать нечто вроде крестового похода в защиту равенства — он, который не верит, что кто-либо ему равен! Если бы он был холост, выезжал в свет, имел внушительный вид роялистских поэтов, получающих субсидии, украшенных орденом Почетного легиона, он был бы оптимистом. В журналистике отыщется тысяча подобных точек отправления. Эта огромная катапульта приводится в действие мелочной ненавистью. Не пропала у тебя охота жениться? Верну утратил сердце, он — сплошная желчь. Он настоящий журналист, двуногий тигр, готовый всех растерзать, точно его пером овладело бешенство.
— Он женоненавистник, — сказал Люсьен. — А есть у него талант?
— Нет, но он умен, он типичный журналист. Верну начинен статьями, он вечно будет писать статьи, и ничего, кроме статей. Даже самым упорным трудом нельзя создать книги из его прозы. Фелисьен не способен вынашивать свое произведение, расположить материал, гармонически ввести действующих лиц в план повествования, развить его, довести до развязки; у него есть замыслы, но он не знает жизни; его герои нежизненны независимо от их умонастроения, философического или либерального. Наконец, его стиль грешит надуманной оригинальностью, напыщенная фраза распадается от булавочного укола критики. Вот отчего он боится газет, как боится их всякий, кто держится на поверхности лишь при помощи глупцов и лести.
— Ты сочинил целую статью! — вскричал Люсьен.
— Мой милый, такие статьи можно сочинять изустно, но никогда не следует их писать.
— Ты уже говоришь, как редактор, — сказал Люсьен.
— Куда тебя отвезти? — спросил Лусто.
— К Корали.
— А-а! Мы влюблены! — сказал Лусто. — Напрасно. Пусть для тебя Корали будет тем же, чем для меня Флорина: экономкой. Свобода превыше всего!
— Ты совратишь и святого! — сказал Люсьен, смеясь.
— Демонов не совращают, — отвечал Лусто.
Легкий, непринужденный тон нового друга, его манера принимать жизнь, его парадоксы, преподносившие правила истинно парижского макиавеллизма, неприметно действовали на Люсьена. В теории поэт сознавал опасность подобного образа мысли, практически он находил его полезным. Доехав до бульвара Тампль, друзья условились встретиться между четырьмя и пятью часами в редакции, куда должен был явиться и Гектор Мерлен. Люсьен и впрямь был очарован непритворной любовью куртизанок, которые овладевают самыми нежными тайниками вашей души и, повинуясь с непостижимой податливостью любым вашим желаниям, потворствуя вашим слабостям, черпают в них свою силу. Он уже жаждал парижских удовольствий, ему полюбилась легкая жизнь, беззаботная и пышная, созданная для него актрисой.
У Корали он застал Камюзо; они оба были в превосходном расположении духа: театр Жимназ предлагал с пасхи ангажемент, и условия контракта превзошли все ожидания Корали.
— Этой победой мы обязаны вам, — сказал Камюзо.
— О, конечно! «Алькальд» без него бы провалился, — вскричала Корали. — Не будь статьи, мне пришлось бы еще лет шесть играть на Бульварах.
Она бросилась к Люсьену, обняла его, пренебрегая присутствием Камюзо. В горячности актрисы прорывалась нежность, в ее одушевлении было нечто пленительное: она любила! Как и все люди в минуты глубокой скорби, Камюзо опустил глаза, и вдруг на сапогах Люсьена он заметил вдоль шва цветную нитку, обычную примету творений прославленных сапожников того времени; она вырисовывалась темно-желтой полоской на блестящих черных голенищах. Цвет этой коварной нитки уже привлек его внимание во время монолога по поводу необъяснимого появления сапог у камина Корали. На белой и мягкой коже подкладки он тогда же прочел отпечатанный черными буквами адрес знаменитого сапожника: «Ге, улица Мишодьер».
— У вас прекрасные сапоги, сударь, — сказал он Люсьену.
— У него все прекрасно, — отвечала Корали.
— Я желал бы заказать у вашего сапожника.
— О, как это отзывается улицей Бурдоне! — сказала Корали. — Спрашивать адрес сапожника! Ужели вы будете носить такие сапоги, точно молодой человек? То-то выйдет из вас красавец! Оставайтесь-ка лучше при своих сапогах с отворотами, они более к лицу человеку солидному, у которого есть жена, дети, любовница.
— А все же, если бы вы сняли один сапог, вы оказали бы мне великую услугу, — сказал упрямый Камюзо.
— Я потом его не надену без крючков, — покраснев, сказал Люсьен.
— Береника найдет крючки, и тут они будут кстати, — с невыразимой насмешливостью сказал торговец.
— Папаша Камюзо, — сказала Корали, бросив на него взгляд, полный презрения, — будьте мужественны. Говорите откровенно. Вы находите, что эти сапоги похожи на мои? Я вам запрещаю снимать сапоги, — сказала она Люсьену. — И точно, господин Камюзо, это именно те самые сапоги, что на днях красовались перед моим камином, а он сам прятался от вас в моей уборной; да, да, он ночевал здесь. Не правда ли, вы так думаете? И продолжайте думать, я рада! И это чистая правда! Я вам изменяю. Ну и что же? Мне так нравится! Слышите!
Она говорила, не гневаясь, поглядывая на Камюзо и Люсьена с самым непринужденным видом, а они не смели взглянуть на нее.
— Я поверю всему, в чем вам угодно будет меня уверить, — сказал Камюзо, — полноте шутить, я ошибся.
— Или я бесстыдная распутница и сразу бросилась ему на шею, или я бедное, несчастное существо и впервые почувствовала настоящую любовь, которой жаждут все женщины. В обоих случаях надо или бросить меня, или принимать меня такой, какая я есть, — сказала она с царственным жестом, сокрушившим торговца шелками.
