Уильям Фолкнер - Собрание рассказов
— Положь негра, Юл, — сказал отец (уже с расстояния).
— Здесь он замерзнет, — сказал Видаль. — Надо его на сеновал.
Он поднял негра с земли, прислонил к стене и нагнулся, чтобы вскинуть вялое тело себе на закорки. Почему так легко пошла на спину ноша, он понял, лишь услыхав снова голос отца:
— Юл. Отойди.
— Да. Отойди, — спокойно сказал Видаль. — Я справлюсь, подыму его по лестнице.
Ему слышно было дыханье паренька, быстрое, юное, учащенное — быть может, от волнения. Но Видаль не стал задумываться ни над этим, ни над слегка надрывным тоном, каким Юл произнес:
— Я помогу вам.
Видаль не стал и на это возражать. Расшевелил негра легкими ударами по щекам, и вдвоем, ставя ноги негра на перекладины лестницы, они стали толкать его вверх. На полпути негр заартачился, опять стал отбиваться.
— Я пож-жалуюсь. Вождю. Барыне скажу. Быдло. Рабы черные.
IX
Они лежали бок о бок на сеновале, укрывшись плащом и двумя снятыми с лошадей одеялами. Сена не было. Негр храпел — густым и сиплым храпом, разившим сивухой. Внизу в стойле переступал, потопывал копытом Цезарь. Видаль лежал на спине, положив руку на грудь и пальцами обхватив култышку правой руки. Над головой, сквозь щели в крыше, виднелось небо — густое холодное черное небо, которое будет мочить их дождем и завтра и каждое последующее завтра, покуда не спустятся с гор на равнину.
— Если только спустимся живыми, — тихо сказал Видаль, неподвижно лежа рядом с храпящим негром и глядя вверх. — А выходит, не совсем оравнодушел я. Я думал, что не способен уже на боязнь, истощил способность к ней и утратил на нее привилегию. Так что я счастлив. Вполне счастлив. — Он недвижно лежал в студеной тьме, думая о доме. — Контальмезон. Жизнь наша подытоживается в звуках и тем приобретает значимость. Победа. Поражение. Мир. Родной дом. Для того и нужно нам это хлопотное дело — изобретать значения для звуков; чертовски хлопотное. Особенно если тебе не повезло, если ты победитель. Чертовски это хлопотно. Хорошо быть побежденным — уютно, спокойно. Быть побитым и лежать под дырявой крышей, думая о доме. — Негр храпел. — Чертовски хлопотно… — произнес он, точно следя, как слова тихо облекаются формой в темноте над губами. — Вот бы, скажем, в холле отеля «Гейозо» в Мемфисе взять вдруг и громко захохотать. Но я счастлив…
Тут он услышал шорох. Видаль замер, сжимая пальцами рукоятку револьвера, пригревшегося под культей правой руки, — слушая тихий, едва уловимый звук, подымающийся по лестнице. Он не шелохнулся, пока смутное очертание проема в полу не заполнила чья-то фигура.
— Стой, ни с места, — сказал он.
— Это я, — сказал голос — голос паренька; опять была в нем задохнувшаяся торопливость, над которой и теперь Видаль не стал задумываться, относить ее к волнению, — Видаль ее попросту не приметил. Юл подполз на четвереньках по сухой, шуршащей соломенной трухе, кроющей пол.
— Валяйте, стреляйте, — сказал он. Стоя на руках и коленях, задыхаясь, он смутно навис над Видалем. — Пусть бы я умер. Как хорошо бы. Пускай мы оба умерли бы. Теперь и я, почти как Вэтч, хочу вам смерти. Зачем вас занесло к нам?
Видаль не шевельнулся.
— Почему Вэтч хочет мне смерти?
— Потому что у него в ушах еще раздаются крики ваших. Я раньше спал с ним, по ночам он просыпается и раз бы задушил меня спросонья насмерть, если бы не отец. Вэтч просыпается весь в поту, и в ушах у него крики ваших. Они ему мерещатся, в лохмотьях, орут, бегут по полю с пустыми, незаряженными ружьями. — Юл говорил и плакал теперь негромко. — К чертям вас! Пропади вы пропадом!
— Да, — сказал Видаль. — Эти крики и я слышал. Но почему ты и себе желаешь смерти?
— Потому что она хотела сама к вам прийти. Но только ей нельзя было иначе как…
— Кому — ей? Твоей сестре?
— …как через комнату пройти. Отец не спал. Он сказал: «Выйдешь за порог, так и не возвращайся». А она в ответ: «И не вернусь». А Вэтч тоже не спал и говорит: «Пускай быстрей на тебе женится — на рассвете овдовеешь». И она вернулась, разбудила меня. Но я и сам не спал. Сказала, чтоб я вам передал.
— Что передал? — спросил Видаль. Юл тихо плакал — в терпеливом, кромешном отчаянии.
— Я сказал ей, что если вы негр и если она это сделает… Сказал ей, что я…
— Что? Сделает — что? Что просила тебя передать?
— Про окошко на чердак, где мы с ней спим. Там у меня жердина с планками набитыми — ночью с охоты возвращаться. Чтоб вы поднялись на чердак. Но я сказал ей, что если вы негр и она это сделает, то я…
— Ну-ка, возьми в руки себя, — резко сказал Видаль. — Забыл ты, что я ее в глаза не видел до той минуты, когда она вошла и отец тут же ее выслал.
— Но все ж таки увидели. И она — вас.
— Нет, — сказал Видаль.
— Что — нет?
— Нет. Не подымусь на чердак.
Юл как бы задумался, застыл над Видалем, дыша теперь медленно и тихо; проговорил раздумчиво, почти как в забытьи:
— Мне бы вас запросто убить. Вы же безрукий, хоть и старше меня…
Последовало внезапное, до неправдоподобия быстрое движение; Видаль, и мигнуть не успев, ощутил, что твердые, несоразмерно большие в кистях руки взяли его за горло. Видаль не шевельнулся.
— Мне бы это запросто. И никто б ничего…
— Тшшш, — сказал Видаль. — Не так громко.
— И никто бы мне ни слова.
Руки лежали на горле жестко, неуклюже обузданные. Видаль ощущал, как позыв трясти, душить иссякает где-то у предплечий Юла, не доходя до пальцев, — как если бы связь между мозгом и рукой была оборвана.
— Никто бы ничего мне. Только Вэтч бы разозлился.
— У меня револьвер, — сказал Видаль.
— Так стреляйте же. Валяйте.
— Нет.
— Что — нет?
— Я сказал уже.
— И это — последнее слово? Последнее?
— Ты выслушай, — сказал Видаль, говоря терпеливо, немногосложными словами, точно ребенка успокаивая. — Я просто еду домой. Вот и все. Я четыре года не был дома. Я хочу домой, и больше ничего. Понимаешь? Хочу увидеть, что у меня там осталось — через четыре года.
— А какую вы там жизнь ведете? — Пальцы Юла лежали нетуго и твердо на горле Видаля, руки Юла замерли закостенело. — Охотитесь, небось, весь день, а захотите — и всю ночь, и лошадь верховая у вас есть, и негры вам прислуживают — чистят башмаки, коня седлают, а вы себе сидите на веранде, наедаетесь, чтобы после снова на охоту?
— Надеюсь, и дальше так будет. Но я четыре года не был дома. И теперь не знаю.
— Возьмите меня с собой.
— Я ведь не знаю, что там теперь. Возможно, там ничего не осталось — ни верховых лошадей, ни дичи. Янки дошли до тех мест, и мать умерла сразу же, и не знаю, что там теперь. Надо прежде приехать, увидеть.
— Я буду работать. Мы с ней будем оба работать. Вас поженят в Мейсфилде. Это недалеко.
— Поженят? С твоей сес… Понимаю. Но почем ты знаешь — возможно, я женат?
Руки Юла сомкнулись на горле, затрясли Видаля.
— Прекрати, — сказал Видаль.
— Скажите только, что женаты, и я вас убью, — проговорил Юл.
— Нет, — сказал Видаль. — Я не женат.
— И не хотите подняться к ней?
— Нет. Я ее только один раз и видел. И вряд ли даже узнаю, встретив вторично.
— Она другое говорит. Не верю вам Вы лжете.
— Нет, — сказал Видаль.
— Это потому, что вы боитесь?
— Да. Боюсь.
— Вэтча?
— Не Вэтча. Просто боюсь. Везенье мое, пожалуй, кончилось. Я знаю, слишком долго оно длилось. И я боюсь — а вдруг обнаружится, что я забыл, как надо действовать в боязни. И я не могу идти на этот риск — а вдруг окажется, что я потерял ощущение реальности. Вот Джубал — дело другое. Он верит, что я по-прежнему принадлежу ему; знать не хочет, что меня уже освободили. И слушать даже меня не захочет. Ему-то незачем тревожиться об ощущении реальности.
— Мы бы работали. Пусть она не такая нарядная, как ваши миссисипские, что все время в туфлях ходят. Но мы бы выучились. Мы бы вас не посрамили перед ними.
— Нет, — сказал Видаль. — Не могу.
— Тогда уезжайте. Сейчас.
— А как? Ты же видишь, он не усидит, свалится с седла.
Юл не ответил, и мгновение спустя — хотя и не расслышав шагов — Видаль почти физически ощутил, что паренек напрягся, замер и, подобравшись, не дыша, смотрит теперь на лестницу.
— Кто это там? — спросил шепотом Видаль.
— Отец.
— Я спущусь к нему. А ты побудь здесь. Постереги мой револьвер,
X
Темный воздух был высок, холоден, студен. В непроницаемой огромной тьме лежала долина, а за ней непроницаемо и холодно чернела на черном небе противолежащая гряда холмов. Сжимая пальцами култышку правой, Видаль поеживался, подрагивал зябко.
— Уезжайте, — сказал отец.
— Война кончена, — сказал Видаль. — Победа Вэтча — не моя печаль.
