Уильям Фолкнер - Собрание рассказов
— Уж это так, — сказал негр. — Дай только мне домой добраться, а все остальное пускай себе янки берут.
— А где вы с ним живете? — спросила девушка.
Негр взглянул на нее.
— В Миссисипи. На земле нашей. Слыхала, должно быть, про Катай-мезон?
— Катай-мезон?
— Так точно. Это дедушка его дал земле такое имя, потому что она с целый округ охватом. С восхода по закат катай верхом на муле — и то от края до другого края не доедешь. Потому и названа так.
Неторопливо растирая себе ляжки ладонями, он повернулся теперь лицом к плите. Звучно понюхал воздух. С кожи лица уже сошел пепельный налет; сморщенное, оно густо чернело, и губы слегка обвисали, как если бы мышцы рта, подобно полосе резины, от долгого употребления растянулись — не жевательные мышцы, а речевые.
— Думается все ж таки, что дом наш уже невдали. По крайности, свининка эта пахнет в точности как дома, как у людей.
— Катай-мезон, — проговорила девушка будто в забытьи, глядя на негра своим серьзным, немигающим взором. Затем повернула голову, вперила взгляд в стену хибары; на лице ее, совершенно спокойном, совершенно непроницаемом, было медлительное и глубокое раздумье.
— Так точно, — сказал негр. — Даже янки и те слыхали про Катай-мезон и про господина Фрэнсиса Видаля. Может, и вы видели, как он в карете проезжал, когда ездил в Вашингтон, чтоб указать вашему президенту, что негоже так с племенем обращаться. Всю дорогу ехал в той карете, и при нем два негра — править лошадьми и греть кирпичи ему под ноги. А вождь вперед был послан со свежими лошадьми и фургоном, вез президенту две медвежьих туши и шесть боков копченой оленины. Не иначе, прямо перед вашим домом проезжали. Твой папашка или, скажем, дед видели наверняка.
Он говорил, говорил, монотонно, усыпительно, и от печного тепла лицо его уже залоснилось, заиграло бликами слегка. Мать стояла, гнулась над плитой, а девушка — неподвижная, статичная, босыми ступнями гладко и плотно касаясь грубых досок пола, а большим, налитым, юным телом мягко, щедро, млечно влегая в мешковину платья, — девушка глядела, приоткрыв рот, на негра своим неизреченным и немигающим взором.
Негр продолжал говорить, глаза его были закрыты, голос нескончаем и хвастлив, вся повадка лениво-брезглива, — словно сидит он у себя в штате Миссисипи, дома, и не было ни войны, ни недобрых слухов о воле, о нови, и он, приставленный к лошадям (по дворовой иерархии — конюший), коротает сейчас вечерок в негритянском поселке, среди вернувшихся с поля рабов — не дворни, а «полевого быдла». Наконец, женщина вышла, унося еду, и затворила за собою дверь. От шума негр открыл глаза, посмотрел вслед матери, затем на девушку. Взгляд ее был устремлен на затворенную дверь, за которой скрылась мать.
— А тебя за стол с собой не содят? — спросил негр.
Девушка взглянула на него немигающе.
— Катай-мезон, — сказала она. — Вэтч говорит, он тоже негр.
— Кто? Он? Негр? Масса Сотье Видаль — негр? Который это Вэтч у вас? — Девушка немо глядела. — Это потому, что вы нигде за всю жизнь не бывали. Ничего не видели. Живете тут на голой горе, и даже дыма из трубы не видать у вас. Он — негр? Вот услыхала бы тебя его матушка.
Сморщенный, он огляделся, безостановочно перекатывая туда-сюда белки глаз. Девушка смотрела на него.
— А у вас девки все время в туфлях ходят? — спросила она.
— Где вы держите эту вашу теннессийскую водичку родниковую? — спросил негр, шаря глазами по кухне. — Она у вас тут где-то?
— Родниковую?
Него поморгал.
— Ну, этот ваш питьевой карасин.
— Карасин?
— Светлый этот карасинчик, что вы пьете. Спрятана ж у вас тут где-то капля-другая?
— А-а, — сказала девушка. — Ты про кукурузную.
Она пошла в угол, приподняла половицу (негр не спускал с девушки глаз) и вытащила глиняный кувшин. Налила стакан, поднесла негру и глядела, как он, зажмурясь, опрокинул его себе в горло.
— Уф! — проговорил он, как раньше, и вытер рот тыльной стороной руки. — Так чего ты у меня спросила?
— Что, у вас в Катай-мезоне девушки в туфлях ходят?
— Барышни — да. А если нет у них, так масса Сотье может продать сотню негров и купить… Который это говорит тут у вас, что масса Сотье — негр?
Девушка глядела на него.
— А он женат?
— Кто женат? Масса Сотье? — Девушка продолжала глядеть. — Где у него было время жениться, когда мы уже четыре года с янками воюем? Четыре года как дома не были, а где здесь барышни-невесты?
Он посмотрел на девушку, повел слегка уже покрасневшими белками; на коже его играли неяркие блики. Оттаяв, он словно бы и в размерах слегка увеличился.
— Женат он или нет, а тебе-то что?
Они глядели друг на друга. Негру слышно было, как она дышит. Но тут, не мигнув еще даже и не отвернув лица, она уже перестала глядеть на него.
— На что ему такая, без туфлей, — проговорила девушка. Подошла к стене и снова нагнулась к щели. Негр смотрел на нее. Вошла мать, сняла с плиты еще сковороду и ушла, ни на кого не глянув.
V
Четверо мужчин (трое взрослых и паренек) сидели за ужином. На толстых тарелках — разогретые остатки обеда. Железные ножи и вилки, и прежний кувшин на столе. Видаль снял уже плащ. Он побрился, зачесанные назад волосы еще не высохли. Грудь его сорочки белела и пенилась брыжами в свете лампы; правый рукав, пустой, был приколот к груди тонкой золотой булавкой. Под столом, в окруженье грубых мужских башмаков и босых раздельнопалых ног подростка, чернели утлые, чиненые бальные туфли Видаля.
— Вэтч говорит, вы негр, — сказал отец.
Видаль слегка откинулся на стуле.
— Итак, объяснение все-таки в этом, — сказал он. — А я подумал было, что он просто от природы сердит. И притом обременен победой.
— Так вы — негр? — спросил отец.
— Нет. — сказал Видаль. Он поглядел на паренька — с чуть усмешливым выражением на обветренном, обтянутом лице. Длинные волосы Видаля были грубо подрезаны сзади на шее — ножом или, возможно, плоским штыком. Паренек смотрел на Видаля неотрывно, как зачарованный. Словно я привидение. Призрак, — подумал Видаль. — А, быть может, я и в самом деле уже призрак.
— Нет, — сказал он. — Я не негр.
— А кто же вы? — спросил отец.
Видаль сидел на стуле чуть боком, положив руку на стол.
— В Теннесси это принято — задавать гостю такие вопросы? — сказал он.
Вэтч наливал из кувшина в стакан. Лицо склонено, руки большие, суровые. Лицо сурово. Видаль поглядел на него.
— Пожалуй, мне понятно ваше чувство, — сказал он. — Сам я тоже, пожалуй, злобился когда-то. Но трудно хранить злобу на протяжении четырех лет. Трудно даже просто сохранить способность чувствовать что-либо.
Вэтч резко, жестко сказал что-то. Со стуком опустил стакан на стол, плесканув жидкостью, похожей на воду, но разящей ноздри ярым духом. Казалось, она от природы летуча, и эта летучесть перенесла брызги через стол и кинула на белопенную грудь истрепанной, но безупречной сорочки Видаля, внезапной прохладой ударив по телу сквозь ткань.
— Вэтч! — произнес отец.
Видаль не шелохнулся; выражение лица его, надменное, усмешливое и усталое, не изменилось.
— Это у него случайно, он не хотел, — сказал Видаль.
— Уж когда захочу, — сказал Вэтч, — то постараюсь, чтоб не выглядело как случайное.
— По-моему, я уже говорил, — сказал Видаль, глядя на Вэтча, — что зовут меня Сотье Видаль. Я из штата Миссисипи. Усадьба, где живу, называется Контальмезон. Выстроил и дал ей это имя отец. Он был предводитель племени чокто, Фрэнсис Видаль по имени, — о нем вам вряд ли приходилось слышать. Он был сыном индианки и француза-эмигранта, новоорлеанца, бывшего наполеоновского генерала, кавалера ордена Почетного легиона; звали деда Франсуа Видаль. Отец однажды ездил в Вашингтон — жаловаться президенту Джексону на то, как правительство обращается с нашим племенем. Отец ехал в карете, а вперед был послан управитель — Человек — чистокровный чокто, двоюродный брат отца, с фургоном провианта и подарков и со сменными лошадьми. В старину титул «Человек» — то есть Вождь — был наследственным титулом главы нашего рода; но с тех пор, как мы европеизировались, уподобились белым, титул нами утрачен и перешел к ветви рода, не пожелавшей запятнать себя родством с белыми. Но рабы и земля остались нам. Человек же ныне у нас на должности старшего слуги и живет в домишке чуть побольше негритянской хижины. В Вашингтоне и познакомились отец с матерью, там же и поженились. Отец был убит в мексиканскую войну. Мать умерла два года тому назад, в 63-ем, когда федеральные войска вошли в наш округ, — она простудилась сырой ночью, распоряжаясь закапываньем в землю серебра, заболела воспалением легких и умерла от осложнения и от неподходящей пищи; правда, мой слуга не хочет верить, что она умерла. Отказывается поверить, что население края допустило, чтобы северяне лишили ее привозного с Мартиники кофе и сладкого печенья, выпекаемого для нее с утра по воскресеньям и вечером по средам. Он убежден, что прежде бы весь край поднялся с оружием в руках. Но он ведь только негр, представитель угнетенной расы, что отягощена ныне свободой. Он ведет ежедневный счет моим проступкам, чтобы, когда доберемся домой, доложить матушке. Учился я во Франции, но не слишком себя утруждая. Еще полмесяца назад был майором миссисипской пехоты, входившей в состав корпуса, командовал которым Лонгстрит, а о нем слышать вам, возможно, приходилось.
