Жорис-Карл Гюисманс - На пути
Вот и мы, когда вступили во владение этими зданиями, были так бедны, что во всем терпели нужду, от хлеба до башмаков. Но мы нимало не заботились о будущем, ведь не было примеров в истории монашества, чтобы Провидение не помогло обителям, полагавшимся на Него. Мало-помалу мы извлекли из земли все, что она может произвести; мы обучились полезным ремеслам и теперь сами делаем себе одежду с обувью; мы сеем для себя пшеницу и печем хлеб; так что о выживании нам тревожиться нечего, но нас душат налоги: вот почему мы завели эту фабрику, и доход от нее растет с каждым годом.
Через год-другой здание, где мы ютимся, чтобы его отремонтировать, должно рухнуть, а у нас нет денег, но если Богу угодно, чтобы добрые люди пришли нам на помощь, мы, может быть, сможем возвести новый монастырь, и все мы этого горячо желаем: ведь в этой хибаре с хаосом комнат и круглой церковкой нам и вправду тяжко.
Аббат опять замолчал и после паузы продолжил вполголоса, обращаясь сам к себе:
— Ведь невозможно спорить: монастырь с жилищем, не похожим на монастырское, — препятствие на пути к монашеству; желающий постричься должен, и это в природе вещей, проникнуться средой, которая ему по нраву, ободряться духом в такой церкви, куда он может погрузиться; она должна быть полутемной, а для этого нужен стиль романский или готический.
— О да, еще бы! А много у вас новопостриженных?
— У нас много таких, кто желает попробовать на ощупь жизнь трапписта, но большинству из них не удается вынести наш режим. Даже не ставя вопроса, истинно призвание человека или надуманно, мы с чисто физической точки зрения через две недели испытания все понимаем.
— Самых крепких, должно быть, угнетает питание одними овощами; я даже и не понимаю, как вы можете это выдерживать при таком образе жизни.
— Дело же в том, что когда душа решилась, тело ему повинуется. Наши предки жизнь в обителях траппистов выдерживали хорошо! Нынче нам душ, душ не хватает. Помню, когда я проходил искус в аббатстве Сито, то был очень хворый, но если бы надо было, я бы камнями питался!
Впрочем, вскоре устав будет смягчен, — продолжал настоятель. — Но так или иначе, есть одна страна, которая, пока не наступит полное оскудение, даст нам довольное число новобранцев: это Голландия.
В ответ на удивленный взгляд Дюрталя дом Ансельм пояснил:
— Да, в этой протестантской стране обильно цветут мистические цветы. Католицизм там особо ревностен как раз потому, что его не то что преследуют, но презирают, он тонет в лютеранской массе. Может быть, это связано и с природой голландской земли, с ее безлюдными равнинами, тихими каналами, с пристрастием голландцев к размеренной мирной жизни; так или иначе, из этого небольшого католического кружка выходит довольно много цистерцианцев.
Дюрталь внимательно посмотрел на трапписта. Он спокойно и величаво шествовал, закутав голову капюшоном и засунув руки за пояс.
Временами под сводом капюшона его глаза озарялись, а аметист на пальце вспыхивал беглыми искорками.
Нигде ни звука: в этот час обитель спала. Дюрталь с аббатом шли вдоль большого пруда; среди глубокой дремы лесов только вода его жила наяву: луна, сиявшая в безоблачном небе, рассеяла в ней мириады золотых рыбок; и вся эта блестящая мелюзга подскакивала и опускалась, дрожала тысячами огненных чешуек, которые раздувались дуновениями ветра.
Аббат больше ничего не говорил, а Дюрталь грезил, опьяненный сладостью ночи, и вдруг простонал. Он представил себе, что завтра в этот час будет в Париже, и, глядя на монастырь, фасад которого бледнел в конце аллеи, словно в исходе черного туннеля, воскликнул, думая про всех, кто в нем живет:
— Как же вы счастливы!
Аббат ответил ему:
— Чересчур.
Ласково и тихо дом Ансельм продолжал:
— Ведь и правда: мы идем сюда ради покаяния, ради подвигов и терпения, а не успели мы пострадать, как Бог уже утешает нас! Он до того добр, что Сам хочет обманываться насчет наших заслуг. Иногда Он попускает, чтобы нас преследовал бес, но взамен дает нам столько блаженства, что и соразмерить невозможно труд с наградой. Иногда, когда я думаю об этом, перестаю понимать, как еще существует то равновесие, которое призваны поддерживать иноки обоего пола: ведь никто из нас не страдает довольно, чтобы нейтрализовать неискоренимые беззакония городов.
Аббат оборвал себя, потом задумчиво продолжил:
— Мир даже не представляет себе, каким образом суровая монашеская жизнь может идти ему на пользу. Учение о мистическом замещении ему совершенно непонятно. Он не может вообразить, что необходимо, чтобы претерпеть заслуженную кару, заменить виновного невинным. Не вмещает он и того, что монахи, добровольно терпя муки за других, отвращают небесный гнев и создают солидарность в добре, уравновешивающую объединение во зле. А Богу ведь известно, какие катаклизмы грозят миру в его неведении, если все обители вдруг исчезнут и это равновесие нарушится!
— Так ведь оно уже и случалось, — заметил Дюрталь; слушая настоятеля, он все время припоминал аббата Жеврезена, который говорил о том же предмете почти в тех же словах. — Революция росчерком пера упразднила все монастыри; я думал об этом, и, вероятно, история того времени, о которой измарано столько бумаги, еще не написана. Чем искать документы о делах якобинцев и о самих якобинцах, надо бы порыться в архивах духовных орденов, существовавших тогда.
И, работая рядом с Революцией, раскапывая ее окрестности, можно было бы докопаться и до ее основания, раскрыть ее причины; тогда, конечно, обнаружилось бы, что чем больше гибло монастырей, тем более чудовищные следствия являлись. Кто знает, не совпадают ли сатанинские прихоти какого-нибудь Карье или Марата с кончиной аббатства, многие века хранившего Францию?
— Справедливости ради, — ответил аббат, — надо сказать, что Революция разрушала только руины. Взимание комменд в конце концов довело монастыри до дьявольщины. Они-то — увы! — распущенностью нравов и склонили весы, навлекли грозу на эту землю. Террор — лишь следствие их нечестия. Бога ничто больше не удерживало, и Он попустил свершиться всему.
— Да, но как теперь убедить в необходимости возмещения мир, обезумевший в непрерывной лихорадке наживы? Как убедить его, что нужно, чтобы уберечься от новой беды, укрыть города за святыми редутами монастырей?
После осады 1870 года Париж весьма благоразумно окружили огромным кольцом неприступных фортов, но разве не столь же необходимо окружить его поясом молитв, поставить в его окрестностях бастионы монашеских жилищ, во всех предместьях воздвигнуть монастыри кларисс, кармелитов и кармелиток, бенедиктинок Святых Даров, словом, те, что могли бы некоторым образом стать могучими цитаделями, стоящими на пути наступления армий Зла?
— Да, конечно, города очень нуждаются, чтобы от нашествия адских сил их оберегал санитарный кордон черного духовенства… Но послушайте, сударь, я вовсе не желаю лишать вас благодетельного отдыха; я еще подойду к вам завтра, пока вы не оставили нашу пустынь; впрочем, уже сейчас могу сказать вам, что здесь вы оставляете лишь друзей и всегда будете у нас желанным гостем. Надеюсь, что и вы со своей стороны не сохраните дурного воспоминания о нашем скромном гостеприимстве, а в доказательство еще раз навестите нас.
Говоря о том о сем, они вернулись к помещению для приезжающих. Отец настоятель пожал Дюрталю обе руки и медленно поднялся по ступеням крыльца, подметая мантией серебристую пыль: белая фигура в лунном луче.
IX
Дюрталь решил сразу после мессы в последний раз навестить рощи, по которым столько бродил то в бессилии, то в исступлении. Сначала он прошелся по старой аллее лип, бледные очертания которых были для его рассудка поистине тем же, чем отвар липовых листьев служит для тела: очень слабым универсальным лекарством, невинным и мягким успокоительным.
Потом он сел в их тени на каменную скамью. Слегка наклонившись, он углядел через подвижные отверстия ветвей величавый фасад аббатства, а против него, за огородом, гигантский крест над прудом…
Дюрталь встал, подошел к водяному кресту цвета табачного настоя, подсиненного небом, и вгляделся в огромного беломраморного Христа, возвышавшегося над всей обителью, вставая перед ней, словно непрестанное напоминание об обете страдания, который дали все насельники, страдания, которое Он был властен впоследствии претворить в радость.
«Дело в том, — размышлял Дюрталь, обдумывая противоречивые признания монахов, чья жизнь, по их же словам, была и очень приятна, и невероятно сурова, — дело в том, что Бог дурачит их. Они ищут здесь ада и приходят в рай; как странно я сам прожил в этом монастыре: ведь почти что одновременно я был и чрезвычайно несчастлив, и совершенно счастлив, и теперь предчувствую мираж, который уже рисуется; не пройдет и двух дней, как воспоминание о горестях (а ведь они, если все рассмотреть как следует, сильно перевешивали удовольствия) исчезнет, и я буду вспоминать лишь душевное упоенье в капелле, дивные голоса да утро на дорожках парка…
