Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести
Оставшись одна, старуха некоторое время сидела так же строго и прямо, как бы продолжая выговаривать сидевшему перед ней сыну. Губы ее шевелились. Потом успокоилась, сникла и погрузилась в свои мысли. Ставшая сразу маленькой, немощной, она сгорбилась над очагом, не сводя глаз с пепла, густым венчиком окружавшего красные угли. В ее поблескивавших слезами глазах, которые затягивались старческой дремой, серый пепел превращался в серебряный, потом в белый-белый, как выбеленная солнцем мелкая морская соль. Недвижимая, с застывшим взглядом, она в полусне неуверенно протягивала исхудалую руку и щепотью брала пепел, как берут соль. Бесшумно и неторопливо, но истово и упорно работали три ее пальца — большой, указательный и средний. Лунатическими движениями старуха без устали брала пепел и солила хлеб и пищу. Сначала своим, всем по очереди — внукам и сыновьям, внучкам и снохам, потом скотине, а потом и родне, кумовьям и их скоту. Вот так, одному за другим, одному за другим она солила и солила, неустанно и вдохновенно — всему селу, всем и каждому, и ребенку, и теленку. Погружаясь в сон, она сильнее сгибалась над очагом, не замечая, как потухает огонь, не чувствуя, как течет и сыплется пепел, как проходит ночь.
ЖАЖДА{14}
Рзавские холмы{15}
© Перевод Т. Поповой
Коротко, но достоверно расскажем об испытаниях, выпавших на долю холмов, и о том, как они их выдержали и одолели.
Холмы вдоль Рзава древней формации, с солидным базисом, богатые перегноем, травой и лесом, снизу, у основания, слегка тронутые эрозией, а сверху стесанные северными ветрами. На них растет все. Чаще — красная и черная сосна вперемежку с густым лиственным подлеском и типичными для здешних мест лугами на крутых лесных опушках, придающих особую прелесть боснийскому пейзажу. На некоторых виднеются похожие на царапины овраги, а другие в расщелинах и складках скрывают не пересыхающие даже летом топи и мочажины, испещренные глубокими следами конских и коровьих копыт. На раскорчеванных западных склонах, цепляясь за почву, будто под ними вечный гололед, разбросаны села.
С востока над всеми лесами и взгорьями господствует самый высокий из холмов — Голеш, острый, с причудливыми очертаниями, совершенно голый. А ближайший к городу и самый низкий — Биковац — уже приручен и покорен человеком: у подножья его пасутся гуси, а склоны превращены в бахчи. Между этими холмами — самым большим и самым маленьким — поднимаются и лепятся один к одному Боровац, Банполе, Глогово, Вели-Луг, Молевник, а несколько в стороне от них — Стражиште, голое как сирота.
Таковы рзавские холмы, и такими их запечатлела память: всегда неизменные по очертаниям (есть что-то властное и умиротворяющее в неизменных беспечных контурах холмов, возле которых проходит наша жизнь!), но бесконечно переменчивые по цвету. Зимой — однообразно белые от снега или серебристые от инея и изморози. Летом, в жаркие дни, — подернутые легким, сонным маревом. Но прекраснее всего они осенью, когда все вокруг преображается и становится иным, скрывается и исчезает. На холмы нисходят зрелость и блеск, и они расцветают всеми красками, которые рождает плодотворный союз солнца с землей, водой и воздухом. Запламенеют (во множестве нюансов) сумах и калина, зажелтеют орешник и осина, потемнеет и быстро опадет листва с дичков, и сквозь обнажившиеся ветки мелькнет белизной береза, серыми и серебристыми станут скошенные луга, выгоревшим и бурым — жнивье; папоротник заржавеет, а какой-нибудь куст вдруг, словно опомнившись, расцветет, заалеют ягоды шиповника и боярышник с кизилом начнут наливаться соком.
Если меж зарослей папоротника по крутому склону спустятся свадьба или похоронная процессия, это ни на минуту не нарушит покоя и гармонии красок. Бывает, построят новый дом или амбар, свежеотесанные, белые доски заулыбаются среди сосен, издали приковывая к себе взоры, но под дождем и на ветру быстро посереют, потемнеют и сольются с окружающим.
Так с незапамятных времен текла жизнь холмов в здоровом однообразии, и казалось, на их вечных склонах ничто не развивается и не погибает, настолько новое жито было похоже на прошлогоднее и умершие — на новорожденных.
Но вот после гласинацской битвы[48] при отступлении в одном из здешних болот завязла турецкая пушка. А спустя несколько часов в городок у подножья холмов вступили австрийские солдаты, пропыленные и злые.
Все разбежались и попрятались. Остался лишь Али-ходжа, встретивший артиллеристов прикованным за правое ухо к столбу у ворот. Одни говорят, что его приковали австрийцы, другие — что сами турки, потому что он не хотел с ними отступать. В таком мучительном и смешном положении Али-ходжа пробыл до самого вечера. Спас голову; правда, потом всю жизнь наматывал чалму чуть вкось на правое ухо и не мог видеть ни орудий, ни артиллеристов.
Однако и застрявшая пушка, и голубые мундиры, и несчастье, приключившееся с Али-ходжой, — только начало бурных времен, наступавших для рзавских холмов.
Первым на очереди оказался Биковац. Австрийцы, подрывая скалы, стали расширять дорогу. Раздался взрыв динамита, и эхо покатилось от холма к холму, неведомое, словно нежданный насильник-чужеземец. Потом потянулись подводы, кони, каменщики, плотники, началось строительство казарм, жилых домов, конюшен. Прибыл саперный батальон. Молодые статные тирольцы. Сразу же пошли по домам, заглядывали и в села, врывались во дворы, требовали яиц и молока, хватали женщин. Залезали на трубу казармы и передразнивали муллу на минарете, а по вечерам, взявшись за руки и перегородив улицу, ходили, распевая непонятные песни и стреляя глазами по окнам, и расспрашивали редких прохожих, где можно найти женщин.
Пухлая и румяная капитанша гарцевала верхом с молодыми офицерами. Люди смотрели, как те подсаживали ее в седло и целовали ей руки до самого локтя. Девушки делали вид, что ничего не замечают, а женщины шептались.
Биковац стал совсем другим. Срубили некогда знаменитые орехи. Холм избороздили тропинками, насадили акаций, построили террасы и беседки, подстригли кусты. Все по ниточке, все углы — прямые. Привезли первое фортепиано. Оборудовали теннисные корты. Турецкие ребятишки бегают им за мячами. На вторую зиму устроили маскарад. И обыватель, не веря собственным широко раскрытым глазам, мог наблюдать из окна, как рано утром в маскарадных костюмах расходятся по домам офицеры и их жены и с визгом, мертвецки пьяные, валят друг друга в снег.
Армия прибывала. Пришла очередь и следующего холма. На Банполе устроили стрельбище. Выкопали рвы. Наставили черных, белых и голубых фигур. Построили казарму в виде небольшой крепости с железной крышей. А на темном, крутом склоне выложили из беленого камня инициалы императора, видные с расстояния в целый день пути. И в последующие годы столько рыли, копали, корчевали, строили и достраивали, что в конце концов холм начал терять свой прежний облик.
Приехал и первый комендант, немец, ревматический офицер в отставке, горький пьяница и человек со странностями, и он вызвал множество толков и недоумений.
И тем не менее люди стали привыкать, поступали на работу к приезжим, и лавочники продавали солдатам, офицерам и их женам свои товары.
Некоторые волнения вызвал призыв в армию. Молодые люди скрывались и убегали в Сербию. (Немало их ночью перевалило через Вели-Луг.) Женщины целыми днями торчали перед комендатурой и валились в ноги членам призывной комиссии, хватая их за сапоги и шпоры. Но когда первые рекруты возвратились из Вены, отъевшиеся и надушенные, произнося слова на немецкий манер, люди успокоились. Плакали разве что только матери. Некоторые из парней даже поступили в жандармы.
Так прошло довольно много времени. И вот однажды наехали инженеры и чиновники для составления кадастра. Это вызвало огромное волнение. Землемеры идут от села к селу, наши парни несут за ними большущие белые зонты и приборы и, где им прикажут, забивают в землю колышки. А крестьяне, крайне озабоченные, недоумевая, озираются по сторонам, однако с важным видом извлекают выданные еще турками тапии и тескеры и трясутся за каждую борозду. Вспыхнули распри и раздоры. Суд набит крестьянами. В Мириловичах чуть было не пришибли землемера, раз били теодолит и изорвали на куски его зонтик. Но и с этим покончено. Землю перемерили и размежевали, весь лес учтен и разделен на квадраты. Крестьяне привыкли ходить в земельную управу, как в церковь или в кабак.
Но прежде чем ушли землемеры, случилось еще одно невиданное событие. У одного инженера была жена, венгерская еврейка, стройная красавица с огромными глазами и пышными волосами, затенявшими все лицо. Между нею и рыжим подпоручиком, совсем еще мальчишкой, вспыхнула любовь. На вершине испещренного стежками Бороваца в молодой рощице их однажды нашли мертвыми. Он сначала убил ее, потом себя.
