Джером Джером - Пол Келвер
Дэн кипел от негодования, но я твердо стоял на своем. Содовое печенье выбрасывалось, и дерзкие помыслы моего друга устремлялись в новое русло. Дэн возомнил себя великим кулинаром, и ничто не могло убедить его в обратном. Он и мысли не допускал, что из его рук может выйти нечто непотребное. Когда же получалась совсем уж гадость, он поглощал свой шедевр в гордом одиночестве, всем видом выказывая высшую степень наслаждения. По сю пору стоит у меня перед глазами величественная картина поглощения им пирога собственного изготовления. Пирог удался на редкость сочным — настолько сочным, что срединные слои приходилось есть ложкой, что он и делал, жмурясь от удовольствия. При этом он объяснял, что кухарки, как правило, передерживают слоеный пирог, он тут же рассыпается в пыль, вкусом каковой и обладает; на самом же деле слоеный пирог должен быть сочным, и если его заедать вареньем, то получается нечто бесподобное. После чего Дэн подозрительно замолчал, налил себе полный стакан бренди и залпом его выпил.
— Значит, ты считаешь, что ножи вычистил? — Теперь наступил черед Дэна принимать работу.
— Да, считаю.
Дэн проводил пальцем по ножу и вертел его так и сяк, любуясь игрой света и тени.
— И не надо их лапать грязными руками. Оставь ножи в покое и займись своим делом.
— Ты их не чистил. Ты их протер тряпкой и на этом успокоился.
— У нас кончился порошок.
— Не мог он кончиться. Я сам на днях покупал.
— А ножи нельзя чистить слишком часто, они от этого тупятся. Стачивается режущая кромка. А твои лимонные булочки тупым ножом не разрезать.
— Ишь что придумал: нельзя, дескать, ножи чистить! Да вы, милочка, совсем не дорожите своим местом.
— Побойся Бога! А кто работает день-деньской?
— Лодырь!
— Станешь лодырем от твоей стряпни! Беспрестанные рези в желудке — какая уж тут работа?
Но пронять Дэна было невозможно, и приходилось лезть на полку за порошком и доводить ножи до должного блеска. Кто знает, может, это было и к лучшему: хоть раз в неделю все вставало на свои места. После обеда кухарка и горничная исчезали, зато появлялись два безукоризненно одетых джентльмена, мило развлекающие гостей.
У нас бывали в основном знакомые Дэна — журналисты и мои друзья актеры. Иногда захаживали Миникин и Джармэн; пару раз нанесла визит миссис Пидлс, хотя ей «пришлось изрядно попыхтеть, карабкаясь на самую верхотуру». Будь на то моя воля, я бы не стал приглашать эту пеструю компанию: зачем путать чистых с нечистыми? Но Дэн, познакомившись с ними, отверг все мои возражения.
— Послушайте, милорд, — сказал Дэн, — Что такое гора заурядности по сравнению с песчинкой оригинальности? Зачем нам нужны леди и джентльмены, похожие друг на друга, как оловянные солдатики, отлитые из одной ложки? Твои друзья придадут изысканность любому обществу.
— Да, но их происхождение и род занятий — заикнулся я.
— А мы вот как поступим, — нашелся Дэн. — Забудем, что миссис Пидлс держит доходный дом на Блэкфрайерс. Представим ее как нашего давнего друга леди П. и намекнем, что старушка не без странностей. В театре есть амплуа чудаковатой старой дамы, так что все воспримут ее выходки как должное. Дорогой мой Пол! Да любой автор великосветских романов сделал бы на таком персонаже состояние! Какие захватывающие истории она рассказывает! Ты только замени имена ее жильцов — каких-то там жалких актеришек — на графа Блана и баронессу де Даш — издатели будут тебе платить по шиллингу за строчку! Теперь Джармэн… Джармэна мы выдадим за бразильского миллионера. Вульгарно? Ерунда! Пикантно, ты хотел сказать. Миникин… На вид ему скорее дашь сорок, чем двадцать; так пусть он будет крупным ученым. Тогда все станет на место: и череп несуразных размеров и формы — ученые все яйцеголовые, и стеклянный глаз — последствие взрыва в лаборатории; он груб, ну и что из того? — профессоров этикету не учат, а истина им всего дороже. Пусть купит себе красную ленту и носит ее через плечо; будем величать его «герр профессор», тогда его шотландский акцент вполне сойдет за немецкий, да и косноязычие можно будет как-то объяснить. Они будут нашими почетными гостями. Предоставь это мне. Мы пригласим простых людей из среднего класса на встречу с великосветскими львами.
Эту затею Дэн, к моему ужасу, упорно претворял в жизнь. Джармэн с удовольствием принял правила игры и быстро вошел в роль. Наши гости, все, как один, попались на эту удочку и пребывали в заблуждении до самой) конца. Чем больше он важничал, чем больше хвастал, чем больше говорил о себе (надо признать, что бахвальство было его природным недостатком), тем большим успехом пользовался. Дэновы знакомые-журналисты пытались пробудить в нем алчность, стремясь поразить воображение красочной картиной новых периодических изданий с тиражом в сотни$7
Над их тщетными усилиями я мог посмеиваться. Но я не мог равнодушно наблюдать, как мои знакомые актрисы отчаянно пытаются очаровать его; они заманивали его в утолок, смотрели томным взглядом, мило кокетничали, оспаривали друг у друга право обладания им, что вело к ссорам ж скандалам. Совесть моя была неспокойна — а ну как шутка зайдет слишком далеко, и он предпримет встречные шаги? Так поступил бы каждый; понимающий, что к чему. Но, к счастью, Джармэн оказался не из таких; и мои опасения не оправдались Мне даже не пришлось просить его проявить твердость и пропускать мимо ушей ласковые слова, потоки которых извергали на него в ту зиму всякие незамужние дамочки: юные девицы и старые девы, блестящие красавицы и женщины со следами былой красоты. Если бы ко мне обратились с подобной просьбой, я бы принялся оплакивать свою злую участь Но Джармэна, как я уже сказал, очаровать было не так легко. До поры до времени он повесничал и лоботрясничал, но в конце концов женился на старшей дочери какого-то гуталинного фабриканта. Девушка была простая, но миловидная; после смерти папаши ей достался заводик, и она переписала его на Джармэна. Когда я его встречаю — он пополнел, приобрел здоровый цвет лица, — то сердце мое радуется: я вижу человека, которому удалось воплотить свои идеалы в жизнь.
С Миникином хлопот было побольше Оказалось, что публика кое-что смыслит в науке Пришлось объяснять, что профессор во внеурочное время лекций не читает и бесплатных консультаций не дает. Дальше — хуже: кое-кто знал по-немецки и воспылал желанием блеснуть своим искусством. Но и тут удалось вывернуться: дескать, герр профессор приехал в Лондон специально для того, чтобы учить английский, и дал зарок до возвращения в Германию ни слова не говорить по-немецки. Обратили внимание на то, что он великолепно освоил лондонское просторечие, — для иностранца это необычно. Порой он бывал излишне прямолинеен и чрезмерно груб, даже для ученого; так, например, на вопрос дам, как герр профессор находит английских женщин, он без обиняков ответил, что таких дур еще поискать надо; когда же один дэнов знакомый — мы рассчитывали на его протекцию, — вступив в беседу с герром профессором, высказал предположение, что красная лента, должно быть, досталась ему дорогой ценой, тот ответил, что отнюдь, отдать за нее надо было всего каких-то четыре пенса. Пришлось объяснять, что перед нами — человек с разбитым сердцем: он предлагал руку и сердце, и ему отказали. Дамы его простили, а дэнов знакомый заметил, что очень понимает девицу. Но в общем и целом, с Миникином нам пришлось повозиться.
Мы не стали пускаться в подробности относительно родословной леди Пидлс, но публика сама решила, что леди — вдова какого-то воротилы из Сити, который пролез во дворянство вместе с толпой ему подобных деляг. За глаза над ней потешались, но в лицо говорили одни комплименты. «Моя дорогая леди Пидлс!» — только и слышно было в нашей гостиной, когда мадам удостаивала нас своим присутствием. Немало говорили о ней и в театре, величая не иначе как «мой друг леди Пидлс», причем произносили этот титул громко, чтобы все слышали. Я вдруг заметил, что мои акции пошли в гору: пронесся слух, что миледи воспылала ко мне материнской любовью и вознамерилась отказать мне все свое состояние. Актрисы стали строить мне глазки и мило кокетничать; на меня теперь смотрели как на молодого человека, подающего надежды.
Пучеглазый юноша стал у нас завсегдатаем. Дэн покорил его сердце тем, что никогда над ним не смеялся.
— Мне нравится с вами беседовать, — сказал он как-то Дэну, — Я без страха могу сообщить вам, что погода нынче отменная, — вас не станет душить бешеный смех. Прочая же публика буквально заходится в хохоте. Когда я на сцене, это мне импонирует. Я знаю, что я смешон. Потешать людей — мой хлеб, В театре висит фотография. Как-то на днях мне в фойе попался рабочий — что-то у нас чинили. Он шел по своим делам, но фотография привлекла его внимание. Он остановился и принялся хохотать. Я незаметно подошел поближе, «Да это же крошка Пучеглазик! Вот умора, смотреть на него без смеха не могу!» — бормотал он себе под нос. Что ж, все как надо: я стремлюсь, чтобы одно уже мое появление вызывало у публики на галерке смех. Но меня раздражает, когда надо мной смеются после спектакля. Если я на званом обеде прошу передать мне горчицу, я ее не дождусь — все тут же начинают ржать. Мне не нравится, когда за обедом смеются, — это портит аппетит. Иногда это просто бесит.
