Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен
— Сдается мне, дражайшая и добродетельнейшая сестрица, вы в мудрости вашей рассудили, что постель у сеньора Теодора помягче вашей, и решили в нее перебраться? Или в спальне у вас водятся привидения и вам показалось, что в этой комнате, под защитой вышеозначенного сеньора, вы будете в большей безопасности? Недурно придумано! А вы, господин шевалье де Серанн, вы строили глазки госпоже нашей сестрице и воображали, что вам это сойдет с рук. Полагаю, что недурно было бы нам с вами для разнообразия потыкаться друг в друга шпагой, и ежели вы окажете мне таковую любезность, я буду вам бесконечно признателен. Теодор, вы злоупотребили дружбой, которую я к вам питал, и вынуждаете меня раскаяться в том, что я составил поначалу столь доброе мнение о благородстве вашей натуры: нехорошо, нехорошо.
У меня не было никаких серьезных оправданий; очевидность свидетельствовала против меня. Кто бы мне поверил, скажи я, как то было в действительности, что Розетта явилась ко мне в комнату вопреки моей воле, и что я, отнюдь не стремясь ей понравиться, делала все от меня зависящее, чтобы ее оттолкнуть? Я могла сказать только одно — и я это сказала:
— Сеньор Алкивиад, мы потыкаем друг в друга шпагой, коль скоро вы того желаете.
Во время этих словопрений Розетта, свято блюдя правила патетики, не преминула лишиться чувств; я взяла хрустальный кубок, до краев полный воды, в которую был погружен стебель крупной, наполовину облетевшей белой розы, и брызнула красавице в лицо несколько капель, чем мгновенно привела ее в чувство.
Не понимая толком, какую линию поведения избрать, она забилась в альков и зарыла свою хорошенькую головку в одеяло, подобно птичке, готовящей себя ко сну. Она нагромоздила вокруг себя такой ворох подушек и простыней, что трудно было разобрать, кто прячется под этой горой; только робкие мелодичные вздохи, время от времени долетавшие из укрытия, позволяли догадаться, что там затаилась юная грешница, раскаявшаяся или, вернее, крайне рассерженная тем, что согрешила лишь в намерениях, а не на самом деле, поскольку именно эта беда и приключилась с незадачливой Розеттой.
Господин брат, не обращая более на сестру ни малейшего внимания, возобновил беседу и сказал мне уже мягче:
— Нам нет никакой необходимости закалывать друг друга немедля: это крайнее средство, и к нему мы всегда успеем прибегнуть. Послушайте, силы наши неравны. Вы совсем молоды и куда более слабее меня; если мы будем драться, я наверняка убью вас или изувечу, а я не хотел бы ни лишать вас жизни, ни наносить урон вашей внешности — это было бы жаль; Розетта, которая затаилась под одеялом и помалкивает, никогда бы мне этого не простила; ведь если уж эта милая и кроткая голубка разгневается, она бывает свирепа и злопамятна, как тигрица. Вы этого не знаете: вы для нее принц Галаор, и вам достаются только очаровательные нежности, но в гневе она и впрямь опасна. Розетта свободна, вы тоже; судя во всему, между вами нет непримиримой вражды; вдовий траур ее вот-вот закончится, и все устраивается как нельзя лучше. Женитесь на ней; ей не придется уходить спать к себе в комнату, а я буду избавлен от необходимости превратить вас в ножны для моей шпаги, что не доставило бы удовольствия ни вам, ни мне; как вы на это смотрите?
Должно быть, я состроила чудовищную гримасу: ведь то, что он мне предлагал, было совершенно не в моих силах; мне легче было бы прогуляться по потолку на четвереньках, подобно мухам, или достать солнце с неба без помощи стремянки, что сделать то, о чем он меня просил; при всем при том второе предложение было бесспорно привлекательнее первого.
Казалось, он был поражен тем, что я не спешу изъявить согласие, — и повторил свое предложение, словно желая дать мне время собраться с мыслями для ответа.
— Союз с вашей семьей был бы для меня величайшей честью, на которую я никогда не осмелюсь притязать: я знаю, что это неслыханная удача для юноши, у которого нет еще за душой ни титулов, ни положения в свете; а между тем самые выдающиеся люди были бы счастливы оказаться на моем месте; однако я могу лишь упорствовать в своем отказе, и коль скоро я волен выбирать между дуэлью и женитьбой, предпочитаю дуэль. Возможно, у меня странный вкус, и немногие бы со мной согласились, но о вкусах не спорят.
Тут Розетта разразилась самыми безутешными рыданиями, выставила голову из-под подушки, но видя, что я храню непреклонность и невозмутимость, тотчас втянула ее обратно, как улитка, которую щелкнули по рожкам.
— Я не то чтобы не любил госпожу Розетту: я люблю ее безгранично, но по некоторым причинам не могу жениться, и если бы я мог назвать вам эти причины, вы сами признали бы их бесспорность. Впрочем, дело зашло вовсе не так далеко, как можно подумать, исходя из очевидности; если не считать нескольких поцелуев, которые вполне объяснимы и извинимы дружбой, возможно, несколько пылкой, между нами не произошло ничего такого, в чем нельзя было бы признаться, и добродетель вашей сестры осталась в безупречной целости и сохранности. — Засвидетельствовать это я почитала своим долгом. — А теперь, господин Алкивиад, в каком часу вам угодно драться и в каком месте?
— Здесь и немедленно, — вне себя от гнева взревел Алкивиад.
— Да что вы! При Розетте?
— Обнажи шпагу, негодяй, а не то я убью тебя на месте! — отвечал он, потрясая шпагой над головой.
— Давайте хотя бы уйдем из комнаты.
— В позицию, если не хочешь, чтобы я пригвоздил тебя к стене, как летучую мышь, мой прекрасный Селадон, и тогда уж, сколько не хлопай крыльями, так и знай: тебе не упорхнуть. — И он ринулся на меня с занесенной шпагой.
Я выхватила свою рапиру, поскольку ничего другого мне не оставалось, и поначалу довольствовалась тем, что парировала его выпады.
Розетта, сделав нечеловеческое усилие, попыталась броситься между нами, поскольку оба соперника были ей одинаково дороги, но силы ей изменили, и она без сознания рухнула на постель.
Два-три раза Алкивиад чуть не задел меня, и не будь я превосходной фехтовальщицей, моя жизнь подверглась бы крайней опасности, потому что он был наделен удивительной ловкостью и сказочной силой. Он испробовал все хитрости и финты, известные в искусстве клинка, пытаясь меня поразить. Придя в ярость от того, что ему это не удавалось, он несколько раз раскрылся; я не желала этим злоупотреблять, но он все нападал и нападал на меня с таким свирепым и жестоким озлоблением, что мне пришлось воспользоваться лазейкой, которую он мне ненароком оставил; и потом, лязганье стали и завивающиеся вихрем блики на клинках опьяняли и ослепляли меня. О смерти я не думала, мне ничуть не было страшно; тонкое смертоносное острие, ежесекундно возникавшее у меня перед глазами, производило на меня не большее впечатление, чем если бы мы фехтовали на рапирах с шишечками на концах; я лишь негодовала на жестокость Алкивиада, и негодование мое подогревалось тем, что я не чувствовала за собой никакой вины. Я хотела просто кольнуть его в руку или в плечо, чтобы он выпустил шпагу, потому что выбить ее мне не удавалось. Запястье у него было железное, и сам черт не заставил бы его разжать пальцы.
Наконец он сделал столь мощный и глубокий выпад, что мне лишь наполовину удалось его парировать; шпага проткнула мне рукав, и я ощутила рукой холодок стали; правда, ранена я не была. Тут меня охватил гнев, и вместо того, чтобы защищаться, я перешла в наступление; я уже не думала о том, что передо мной брат Розетты, и набросилась на него, как на заклятого врага. Воспользовавшись неправильным положением его шпаги, я ловким ударом проткнула ему бок; он хрипло вскрикнул и повалился навзничь.
Я решила, что он убит, но на самом деле он был только ранен, а упал просто потому, что споткнулся, когда пытался отступить, чтобы парировать. Я не в силах, Грациоза, выразить тебе свои тогдашние ощущения; само собой, нетрудно было догадаться, что, если поразить человеческую плоть тонким и острым клинком, то проделаешь в ней дыру, из которой брызнет кровь. Однако я окаменела, видя, как по камзолу Алкивиада текут алые струйки. Я, конечно, не думала, что из него посыплется труха, как из распоротого живота куклы, но верно и то, что ни разу в жизни я не испытывала такого великого изумления, и мне почудилось, что со мной произошло нечто неслыханное.
Неслыханно было, насколько мне показалось, не то, что из раны течет кровь, а то, что эту рану нанесла я и что девушка моего возраста (я настолько вжилась в роль, что чуть не написала — юноша…) уложила на месте такого могучего вояку, искушенного в фехтовании, как сеньор Алкивиад: и всей-то моей вины было обольщение да вдобавок еще отказ жениться на богатой и очаровательной женщине!
Воистину, я угодила в жестокую передрягу: сестра в обмороке, брат мертв (так я считала), а сама я вот-вот лишусь чувств или отдам Богу душу, как первая или второй. Я вцепилась в шнурок звонка и подняла такой трезвон, — который разбудил бы и мертвого; затем, предоставив бесчувственной Розетте и бездыханному Алкивиаду объяснять все происшедшее слугам и старой тетке, я отправилась прямым ходом в конюшню. Воздух привел меня в сознание; я вывела своего коня, сама оседлала и взнуздала его, проверила, хорошо ли натянуты пахви, в порядке ли узда; отпустила стремена на одинаковую длину, на одну дырочку туже подтянула подпругу, короче, снарядила животное с таким тщанием, какого трудно было ожидать в такую минуту, и со спокойствием воистину непостижимым после недавнего поединка.
