Синклер Льюис - Том 8. Кингсблад, потомок королей. Рассказы
Несколько месяцев он просидел на крыльце у Эмерсона, размышляя о том, запомнят ли безмозглые белые лакеи, которые теперь работают в «Фьезоле», что мистер Рэнди Спрюс кладет в кофе четыре куска сахару и прочие вещи в том же роде, понятные только ему, Дрекселю.
Дрексель умер один, скоропостижно, во время летней грозы. Гарнет приезжала на похороны и окончательно отказалась от мысли вступить в брак с Филом Уиндеком, который теперь в компании с Шугаром Гаузом переправлял в Оклахому виски. Сейчас Гарнет — стенографистка в Чикаго и живет одиноко и целомудренно, — это она-то, женщина, созданная для любви!
Когда последнего лакея-негра в «Фьезоле» заменили белым, Рэнди Спрюс с довольным смешком сделал новую запись в сант-табакских анналах. Бедный скудоумный Рэнди, который вскоре после того попал в скверную историю с молоденькой телефонисткой и скрылся из города. Он стольким людям причинил вред, и все по недомыслию. Если б он хоть раз спросил себя, за что он ненавидит негров, вероятно, оказалось бы, что он их вовсе не ненавидит. Он ни одного негра не знал лично. У него были самые благие намерения. Сейчас он, говорят, занимает отличное место в парфюмерной фирме «Атомная бомба».
В тот год в апреле выдавались дни, которые даже в Гранд-Рипаблик можно было назвать весенними. Нийл, насвистывая, возводил в витрине пирамиды из горшков с ранними нарциссами и чувствовал себя так, будто всю жизнь был энтузиастом-садоводом.
Лицо мистера Брандля выражало тревогу, когда он просматривал утреннюю почту и вел по телефону таинственные разговоры, во время которых отвечал только: «Да» и «Понимаю». Потом он долго тер руки, ерошил свою седую шевелюру и наконец решился:
— Нийл, я слышал, что вы дружите с неким доктором Дэвисом, а он опасный агитатор, негр. Не хочется мне обижать вас, но я со времени войны знаю, к чему приводят сплетни и слухи. Все мое дело может пойти прахом, а у меня на руках старуха жена.
Нийл вздохнул:
— Хорошо, Ульрих, я ухожу. Дайте знать в Сант Табак, что вы меня уволили.
Мистер Брандль горевал:
— Я вам напишу прекрасную рекомендацию для представления на новое место.
— Какое?..
Вестл не очень удивилась, когда он вернулся домой около одиннадцати часов утра, безработный отец семейства.
— Не грусти. Я этого ждала. Теперь я сама поступлю на работу и буду работать до самого рождения Букера Т.
— Где?
— Я уже говорила с Леви Тарром, в «Эмпориуме». Сначала я буду не за прилавком, а в подсобной. И не вздумай разыгрывать оскорбленную мужскую гордость и отговаривать меня. Нам деньги нужны.
— Я и не собираюсь ничего разыгрывать. Я знаю, что нужны.
Во время войны он видел стольких женщин в военной форме и в комбинезонах, что отпускал жену на работу без того чувства стыда, какое испытал бы на его месте отец, но все же он заботливо осведомился, как подобает белому джентльмену:
— А Букеру Т. это не повредит?
(Они не сговаривались об этом условном обозначении для будущего младенца, и, в сущности, оба были против такого эксцентричного имени. Оно выбралось само и держалось крепко.)
— Нет, он у меня здоровущий. И у них там при магазине есть врач.
— Продавцы будут изводить тебя как жену цветного.
— Не будут. Я их сама изведу. Я не такая терпеливая, как вы, капитан! А твоя мама — она, когда нужно, герой-женщина — обещала брать Билли из детского сада и оставлять у себя до моего возвращения. Ничего, будет не так плохо. А когда-нибудь… Я все думаю: эта свистопляска вокруг тебя не может не прекратиться. Разве мы не живем в Стране Свободных? Мне так говорили. Пройдет год-другой, ты опять будешь зарабатывать кучу денег, а я смогу оставаться дома с Билли и Букером и, полулежа на новой тахте, очень томно говорить моей горничной: «Анзолетта, принесите мне лак для ногтей и, будьте добры, взгляните в окно, как там маленький мистер Букер играет со своим вертолетом». Ах, Нийл, ведь когда все это кончится, он будет белый-белый, правда?
Она и в самом деле пошла работать к Тарру. Очевидно, она работала быстро и с умом, потому что вскоре уже продавала мебель, по которой считалась специалистом — в масштабах Сильван-парка. Очевидно, никто не решался дразнить ее (больше одного раза).
Нийл вставал до семи, готовил ей завтрак, энергично внушал Билли, что пора взваливать на плечи бремя дневных забот, провожал до порога нового кормильца семьи, мыл посуду, убирал комнаты, отводил Бидди в детский сад. Но это не казалось ему унизительным и позорным, напротив, он был доволен, что хоть чем-нибудь помогает Вестл, доволен, что есть на свете место, где он может работать, не слыша попреков за свою черную кожу.
Зато когда он выбирался на поиски работы, более достойной мужчины, — например, вписывать цифры в толстые книги и говорить: «Учетная ставка — 1 1/4 процента», — его охватывало уныние; когда родственный долг выгонял его из-под защиты его дома к кому-нибудь из членов семьи, им овладевало чувство беспомощности. Брат Роберт ненавидел его, он ушел из хлебопекарной компании и собирался, не дожидаясь развода, покинуть город и затеряться среди многомиллионного населения Чикаго.
Иногда Нийлу в порядке самозащиты удавалось разжечь в себе немножко злости. Почему его родичи не могут признать, что, по их же собственному критерию, они негры, и смотреть в лицо жизни с мужеством негров, а не пережевывать сказки белых о прелестях изысканных клубов, аристократических церквей и приглашений в скучные дома? Неужели этот мирок мелких интриг, это «приличное общество» так уж им нужно, что изгнание из него оказалось для всей семьи трагедией?
Иногда все родные, кроме матери, казались ему совершенно чужими. Несравненно ближе были ему не только Аш, Фил, Софи, но и юнец Уинтроп Брустер, который изучал в университете электричество, правила хорошего тона и музыку Сибелиуса, преуспевал в телеологии, баскетболе и танцах с девушками всех оттенков, а на диспутах выступал так же смело, как любой студент, будь он священным потомком норфолкских землевладельцев, ирландских огородников, уэльских горняков или французских скупщиков пушнины. Почему Китти и Чарли Сэйворд не могут смотреть на вещи так же трезво, как этот мальчик?
Но как ни трезво он смотрел на вещи сам, он не мог настаивать, чтобы Вестл примирилась с тем, что оба ее ребенка будут «цветные», и научилась в каждом «цветном» видеть человека. Он воспрянул духом, когда однажды в воскресенье утром Вестл сказала оживленно:
— Знаешь, что я надумала? Я схожу с Бидди в гости к доктору и миссис Дэвис (Ашем и Мартой она их так и не стала называть). Я хочу, чтобы их девочка пришла как-нибудь поиграть с Бидди.
— Но ведь Нора чуть не на десять лет старше.
Вестл обиделась:
— Ну, если ты не хочешь, чтобы я бывала у твоих…
— Да нет же, что ты, я страшно рад, я так надеюсь, что ты их полюбишь. Ты, конечно, знаешь, что Аша уволили?
Она явно не представляла себе, что для Аша увольнение означало больше, чем для любого белого химика. Аша удерживала в городе только продажа дома, на которой его либо должен был обмануть Фрэнк Брайтвинг, либо объегорить Уильям Стопл — по его собственному выбору. Он вполне мог оказаться не в настроении принимать покровительство Вестл, но она так радовалась своей затее, что Нийл решил поддержать ее.
Ему она велела сидеть дома. Она была полна энергии и доброй воли, хоть и не могла скрыть легкого раздражения, когда Бидди слишком уж восторженно заявляла, что идет в гости «к дяде Ашу, тете Марте и душечке, душечке Норе». Бидди успела придумать, что летом Нора (которую она никогда не видела) будет представлять с ней пьесу и оперу, и когда Нийл заметил, что к лету Нора уже уедет, Бидди пропустила это несущественное возражение мимо ушей с надменной беззаботностью, достойной ее матери.
«Вероятно, это к лучшему. Бидди будет такая же, как Уинтроп. Она будет говорить: «Конечно, я цветная. И один палец на ноге у меня кривой. Ну, а дальше что?»
В тот холодный апрельский день после второго завтрака Вестл бодро двинулась к автобусной остановке, а Бидди, как собачонка, носилась вокруг нее под голыми кленами. Они обещали быть дома в пять. В четверть пятого они вернулись молчаливые, словно воды в рот набрали.
— Ты уже не маленькая, снимай сама пальто и беги наверх играть, — приказала Вестл, и Нийл сжался.
Его «Ну как?» прозвучало очень осторожно.
— Если уж тебе обязательно надо знать, было не очень хорошо. То есть они были очаровательны, и дом у них интересный, но… Может, это не потому, что они цветные, может, они просто слишком умные для меня, но мне вдруг ужасно захотелось посидеть у Джада Браулера, поговорить об огородах. И Нора была просто до противности добра и снисходительна к нашему бедному отсталому ребенку. Нийл, тебе, правда, нужно, чтобы я старалась освоиться с твоими сверхинтеллектуальными друзьями — всеми этими индусами, корейцами, сионистами, неграми? Я не выношу пропаганды. Боюсь, что это не для меня, милый. Боюсь, что ничего не получится. Очень боюсь.
