Любовь Овсянникова - Вершинные люди
Не знаю, возможно, нельзя строить образ камешка, вызывающего сель, на одном человеке, но я так воспринимала события, ибо они, действительно, стали началом его славы.
Итак, я открыла ему свой восторг его творчеством. Не скрыла одержимости, охватившей меня, призналась в беспрекословности и бесповоротности родившихся во мне впечатлений. Разве этого мало? Разве это не могло послужить трамплином для последнего прыжка в самоутверждение? Разве это не прибавило ему недостающих усилий для окончательного прорыва наверх, к триумфу? Ведь все дело было в психологии, что сильнее иных полей влияет на человека. Думаю, так оно и случилось, хотя не хочу казаться значительной. Сейчас я лишь констатирую факты.
В молодости мне везло на интересные встречи. Возможно, я сама умела выбирать друзей и знакомых, а еще вернее, что лихие люди обтекали меня, как вода обтекает препятствия. Во время работы в науке и на преподавательском поприще мне чаще приходилось общаться с мужчинами, и я себя чувствовала с ними легко и комфортно. Конечно, они замечали меня как женщину, говорили комплименты, пытались ухаживать. Но это только сначала. А потом, когда убеждались, что я не нуждаюсь во внимании особого рода, сбрасывали напряжение и становились самими собой, без петушиной стойки. Это дает мне повод думать теперь, что мужчины совершают измены вовсе не по своей воле. Они, как велено природой, вежливо предлагают женщинам свои услуги: а вдруг надо выручить кого-то из них, исправить ошибку обстоятельств? И уж если женщина принимают это всерьез, если она действительно нуждается в таких услугах, то мужчины просто вынуждены идти на это. Разве можно их винить? Мой опыт свидетельствует, что многие мужчины охотнее общаются с женщинами, если точно знают, что те от них ничего «такого» не ждут.
Потеряв прежний устоявшийся покой, пропитавшись духом выдуманных этим человеком миров, я не понимала, что же доставляет мне волнения. От природы я не была сентиментальной, но о его творчестве не могла говорить спокойно. Я выливала свои чувства на Валентину, ибо только она, как свидетель нашего знакомства, могла правильно понять меня. На нее обрушивались мои восторги его книгами и комментарии к нему самому. Валя с удовольствием слушала меня, иногда о чем-то спрашивала, в меру одобряя мое увлечение. Оно, похоже, ей нравилось. Хотя желания читать книги она не высказывала. Да и зачем это надо было, когда у нее на глазах разворачивалось нечто сложное, бьющее по нервам, интригующее? Не пошлое «пришел, увидел…», а сражение за… За что? Я до сих пор этого определить не могу. Вот поэтому, наверное, и пришлось мне написать целую книгу, потому что двумя словами тут не обойтись.
Зато о себе могу сказать так: слово было потом. Мое давно сдерживаемое слово — после его книг. После? Он писал, а я нет — почему? Почему я все время сравнивала себя с ним?
Уже тогда я осознала, что во всем, касающимся этого человека, я как будто не принадлежала себе, и это мне больше всего не нравилось. С этим я вела лукавую борьбу в себе. Лукавую, ибо знала, что победить не смогу. Я не могла избавиться от ощущения, что потеряла контроль над собой и влияние на течение своей жизни. Я готова была растерзать покорность в себе и непокорность в нем, так сильно меня задевавшую. Но я любила его как явление природы, разбудившее меня — он зацепил меня тем, что позволял себе творить, а я от этого отказалась. Это была любовь к своему прошлому, которое не стало настоящим, тоска по нему. И эта любовь подтачивала мое вопящее сопротивление ей и ярость, бушующую во мне. Обессиленная моя независимость, посаженная на цепи добровольного рабства, не умирала, но неистовствовала. Как терпеть боль, рождающуюся в сражении взаимоисключающих начал, до последней победы сшибающихся внутри меня? Извиваясь и конвульсируя, они разнимали на части единую сущность моего «я».
Для меня он перестал быть человеком: разверзлась бездна. Бездна была во мне, а он — открыл в нее дверь, и тем был велик и дорог. То, вырядившись в невинный земной облик, пребывала между людьми неузнаваемая ими упрямая душа Творца; то искало понимания и прибежища среди них избранное дитя творчества; то новая Вселенная, наделенная высшим разумом, родилась и делала первые шаги по земле. Я, завороженная этой бездной, ошалела от ее близости, пульсации в себе. То ли она была частью меня, то ли наоборот, но ощущение нерасторжимости призывало к слиянию, и я не противилась ему. Погружение было так упоительно, так нескрываемо, что я оставила всякие попытки сопротивления, инстинктивно еще проявлявшиеся иногда. Как же мне было не любить этого человека, такое со мной сотворившего, устыдившего меня за то, что я отказалась от своей давней, еще детской мечты писать, создавать свои миры? Я, так долго пленявшаяся звездным небом, так много думавшая о нем, ушла из детства и позабыла его.
А теперь пришел он и стал олицетворением упрека, звучащего из моего детства, от той покинутой мечты — в нем уцелевшей, выжившей и воплотившейся в реальность. Мне ничего не стоило признаться, что видеть его мне невозможно потому, что слепит глаза, что его голос уносит меня туда, где нет мелкого и ничтожного, где живет только вечная гармония. Из всего следовало, что говорить на земные рутинные темы, если он на них настраивался, я смогу позже, для этого надо было прийти в себя.
Он понимал это легко и естественно и отдавал должное мне, маленькой, пытающейся удержаться на краю гигантского гравитационного кратера, каким он стал для меня, отождествившись вообще с творчеством как таковым, куда скатывались и где пропадали бесследно заурядность, малодушная нестойкость, бесцветность и обыкновенность. Да, даже обыкновенность, он не щадил ее.
Да и я пропала бы, не оцени он мои мужественные усилия противостоять ему.
— Заходите! Хотя видеть вас я еще не готова, — сказала я.
— Не готовы видеть? Почему? — он вошел (помню любую мелочь: одежду, движения, мимику), остановился по другую сторону стола. В его лучащихся глазах бесовски плясали победные огни.
Он не верил моим словам, так же и я больше не верила, что когда-то жила без него. Он был моим прошлым, а я — восторгом от его воскрешения! Думаю, в последний час моя душа все равно останется на земле, чтобы невидимым облачком парить в пространствах, сконцентрировав в себе те невысказанные — потому что они неизрекаемые — чувства, которые тогда владели мной.
Не знаю, куда подевались мои руки, ноги, что делало сердце, куда смотрели глаза. Помню только, что никак не удавалось собрать вместе распавшиеся части меня, стереть с лица совершенно дурацкую маску ликования. Губы не слушались, и с этим ничего нельзя было поделать. Все же я держалась молодцом:
— Потому что не могу разговаривать с вами в таком состоянии. Вы же видите, я не оправилась от потрясения, — другого выхода, как быть правдивой, у меня не было, любую фальшь он бы заметил, а я не хотела фальши.
— Понравилось? — спросил он, потому что я замолчала.
Как мы и договаривались, три дня назад он занес мне свою повесть, опубликованную в каком-то провинциальном альманахе. Она называлась "Милость динозавров". Позже он дописал к ней еще одну часть, расширил ее до рамок романа с коротким удачным названием. А потом, кажется, добавил продолжение и новое продолжение. Все это уже перестало привлекать. Но его произведения советского периода, действительно, интересны.
Небольшое по объему произведение имело интересный сюжет, с неожиданными поворотами и конфликтами, было удачно скомпоновано по материалу, написано прекрасным языком. Кроме того, оно поднимало серьезные проблемы экологии и нравственности — отношения человека к миру вокруг себя и к ближнему. Это произведение открыло мне в авторе не только большой талант выдумщика, создателя сюжетов, но и уязвимую душу, неизбывную благорасположенность к людям, трогательную обеспокоенность судьбой планеты, веру в непобедимость добра и в разумность мироустройства. Что скажешь двумя словами? Когда открываешь новый мир, взрывом расширяясь в его границах, внутри образуется вакуум — нет ни мыслей, ни слов.
— Скажу об этом чуть позже, не сейчас.
— Когда? Я приду специально.
— Специально приходить не надо, но если недельки через две будете в типографии, загляните, — сказала я, а он молчал, и его сканирующий взгляд считывал с моих глаз то, что я пыталась скрыть.
— Вам трудно говорить?
— Сейчас я не могу быть объективной. И вообще не хочу беседовать в таком состоянии.
— Понятно, — он серьезно посмотрел на меня, пристально (тогда еще он не прищуривал глаза, и взгляд его был открытым, молодым), и задумался.
Я наблюдала за ним и не могла поверить, что это тот самый человек, который так долго оставался для меня загадкой — не навязчивой, но интригующей, — который казался просто надменным хамом и при встречах оставлял во мне огорчительный осадок. Впрочем, не знаю, каким он казался раньше, я забыла об этом. Знаю и помню, что тогда поняла одно: он положил начало чему-то, без чего я жить не смогу и что должно питаться миром его героев, его энергетикой, голосом и глазами. И боязнь неосторожного слова, способного нарушить едва установившееся равновесие, сторожила мои уста. Я полюбила его как можно полюбить солнце, море, лето, цветущий луг, молодость и Родину, ибо всем этим были проникнуты его произведения.
