Людмил Стоянов - Избранная проза
— Вот это славно!
— Новая жизнь!
— На много лет!
— Долой тирана!
Из сарая вышли три человека и направились к нам. Впереди крестьянин с красным загорелым лицом, в бараньей шапке, заломленной на затылок, за ухом цветок. В руке баклага.
— Это кто, сваты, что ли?.. — озорно пошутила бабка Мерджанка, удивленная неожиданным явлением. — В нашей семье невест нету!
Один из двоих шедших позади был Спас Гинев, отец Тошо. За ними ковылял дед Ботё.
Человек с баклагой, очевидно уже достаточно выпивший, мурлыкал сквозь зубы:
Русский царь на белом свете
Самый главный из царей.
Люди русские нам братья,
С ними мы одних кровей!
Потом, сдвинув шапку еще больше на затылок, он восторженно крикнул:
— Ура, бабушка Мерджанка! Дождались! Пала тирания!
Бабка Мерджанка, улыбаясь, смотрела через очки и недоумевала, что все это значит.
— Пал тиран, пал Стамболов! — закончил человек с баклагой.
Бабка Мерджанка даже отступила — на один шаг:
— Боже! Йонко, что ты говоришь? Неужели пал?
— Свершилось! Пал! Пейте, чтобы жить много лет! — Он протянул баклагу. — Начинается новая жизнь! Да! — И растроганно закончил:
Люди русские нам братья,
С ними мы одних кровей!
Выпили бабка Мерджанка с моей матерью, выпил я, выпил и Владо.
Новость была такой необыкновенной, что ей даже не верилось. Стамболов! Этот «буюк адам» — великий человек! Мне было неясно, откуда он упал — с коня или с лестницы, — но я понимал, что он уже не великий человек и не может приказать погромщикам и жандармам бить палками мирных граждан. А моему отцу теперь уже не придется прятать русские книги на чердаке, чтобы их не увидал инспектор и опять не сказал: «Ага, вы, значит, еще интересуетесь, еще храните эту нигилистическую литературу…»
На мгновение передо мной возник образ высокого упитанного мужчины с желтым лицом и висячими татарскими усами, с орденом на голубой ленте. А рядом с ним — тонкий и высокий офицер, в белых перчатках, с мешочками под глазами, говорящий с иностранным акцентом. Это было там, на выставке в Пловдиве, в «пещере Калипсо». «Один пал, а другой? Где он?» — мелькнуло у меня в голове.
— Правда, значит! — все еще не могла поверить бабка Мерджанка.
Спас Гинев подтвердил новость. Вчера ее из города принес поп Герасим, но так как староста не имел об этом сведений, он решил, что поп бунтует народ, и арестовал его. Теперь староста скрылся, и несчастного попа некому освободить. Сегодня перед вечером состоится митинг у правления общины.
— Для этого мы и обходим дома, — сказал Йонко, — чтобы все шли на митинг. Будьте здоровы! На много лет!
И он опять поднял баклагу.
— А ты, дедушка Ботё, надень ополченский мундир, — засмеялся Спас Гинев. — Непременно!
МИТИНГВсе еще злясь на Владо, я пошел в сад. У меня на уме была одна оставшаяся на дереве запоздалая груша петровка, янтарно-желтая, которую я даже видел во сне. И теперь из опасения, как бы ее не поклевали птицы, я решил эту грушу сорвать.
После ночной сырости на листьях блестела роса, и мне на голову и на рубашку падали крупные, пронизанные солнцем, синие и розовые капли. Испуганная неожиданным шумом, вспорхнула птица и стрелой взмыла вверх.
Вот и груша… Тут я был ошеломлен. Забравшись на второй сук, я увидел, как Владо протягивает руку, чтобы сорвать желтый вкусный плод. И когда он только успел залезть!
— Что ты делаешь? Слезай скорее! — Я весь пылал от ярости.
Он испуганно посмотрел на меня, через силу улыбнулся и показал мне спелую грушу. Разве он не имел на нее такого же права, как я?
— Слезай! — повторил я, разозленный тем, что малыш меня опередил. — Слезай, а то изобью!
Чтобы его испугать, я стал раскачивать дерево. Он заплакал, но продолжал тянуться к груше. Я снова изо всех сил затряс ствол. Владко вдруг потерял равновесие и полетел вниз. На миг задержавшись на первом суку, он перевернулся и рухнул на землю.
Из носа у него сразу хлынула кровь. Мгновение он лежал неподвижно. Меня охватил страх. Но затем тотчас же он испустил такой громкий и душераздирающий крик, что я не заметил, как очутился на улице.
А отец? Ведь узнавши, как было дело, он меня не только отругает, а пожалуй, и отстегает ремнем. Страх возмездия гнал меня все дальше. Меня грызла совесть, я мучился, вспоминая, как малыш ударился о землю и, вероятно, сильно ушибся. А кровь перестала литься или он что-нибудь здорово себе повредил? Опустив голову, я шагал по теплой и мягкой пыли, не зная, куда иду.
Очутился перед домом крестного дяди Марина. Здесь ли Янко?
Он здесь. Но странно, в доме творится что-то необычное. Приходят разные люди, они чем-то встревожены, невеселы.
На дворе сидит крестный дядя Марин. Он задумчив, но спокоен.
— Правда ли это?
— Правда, — цедит он сквозь зубы.
— Смотри-ка ты, — говорят собравшиеся, прищелкивая языками. — И кто это подложил нам такую свинью?
— Ну кто, известно кто! — Крестный затянулся, выпустил дым и прибавил: — Длинноносый Бурбон. Ведь как трудно было Стамболову добиться, чтобы того признали великие державы. А теперь… Вот корми собаку, а она тебя облает.
— В нижнем конце села собираются черные души с ружьями, — замечает пожилой мужчина, которого я раньше не видел. — Тебе, Марин, не плохо бы на день-два спрятаться… Ты у них на примете.
— Ба, — через силу улыбается крестный. — Я тоже ее достал. — И он показывает прислоненную к колодцу берданку. — Пускай приходят.
Я рассказал Янко случай с Владо. Он засмеялся, а потом упрекнул меня:
— Разве можно из-за одной груши…
— Да, из-за одной груши, в том-то и беда.
— Отец у тебя строгий.
— Ой… и не говори!
Видя, что здесь у людей свои заботы, я ушел.
Крадучись, миновал несколько безлюдных улочек и перелез на турецкое кладбище, чтобы наискосок добраться к Тошо. Я шел между склонившимися в разные стороны надгробными камнями и провалившимися могилами. Все это выглядело запущенным. Я представил себе, что Владко уже умер и моя мать склонилась над телом.
Тут я проскользнул в тесную дверь минарета и начал подниматься по кривым и узким лестницам. Выбрался на верхнюю площадку.
Передо мной открылось поле, потонувшее в зное августовского солнца. Под высокими ореховыми деревьями, вербами и тополями терялись дома, молчаливо приютившиеся между гумен и бахчей. А вот она, «птичья республика», и наш дом среди деревьев — я вижу только его красную крышу. Что там теперь происходит? На крик маленького Владо, наверное, прибежала мама, подняла его — и что меня ждет, когда я вернусь?
Солнце перевалило на запад, над всем полем лежало глубокое молчание. В этот миг быстро и тревожно зазвонил колокол. Он нарушил неподвижный покой и направил мои мысли в другую сторону.
К правлению общины, возле которого возвышались два серебристых тополя, стекался народ поодиночке и группами. «Баклага Йонко», — мелькнуло у меня в уме. Пал Стамболов! Народ собирают на митинг.
Я быстро сбежал вниз и у дверей мечети столкнулся с Хюсеином-ходжой. Он озадаченно посмотрел на меня, но я свернул через мост и вышел на площадь. Что он подумал? Хюсеин-ходжа уважал моего отца и, увидев, что я выхожу из мечети, шутливо погрозил мне пальцем. Затем также зашагал к площади.
Люди старались протолкаться вперед, и там, в первых рядах среди других ребят, стоял и глазел, разинув рот, Владко. Словно ничего не было! Я быстро обошел его сзади и ущипнул в шею. Он обернулся и не рассердился на меня, а даже засмеялся от радости, что меня видит…
Говорил Спас Гинев, новый временный староста. Стамболов больше не министр-председатель. Я внимательно слушал. Его царское высочество князь внял голосу народа и принял отставку Стамболова. (Я уже понял, что князь — это тот горбоносый офицер с мешочками под глазами.) Со вчерашнего дня Болгария имеет новое правительство. Значит, нами теперь будут управлять новые министры. Я слушал и впитывал в себя каждое слово, жаждал все узнать. Новое правительство, заявил Гинев, хочет дружить с Россией. Он говорил, что «русский народ пожертвовал жизнью двухсот тысяч своих храбрых сыновей за наше освобождение». А мы ему отплатили «черной неблагодарностью». Я старался понять смысл этих слов. Что это за неблагодарность и почему она черная, а не белая или красная. «Мы отвернулись от него и оскорбили его разговорами о „Задунайской губернии“»[48]. А что значит губерния и почему «Задунайская»?
Мне не все было ясно, но главное я понял: ведь мой отец тайно читал русские книги, он говорил, что русские книги мудрые, русский язык звучен, и, стоя среди комнаты, читал Христоско Мерджанову из Пушкина:
