Людмил Стоянов - Избранная проза
— Если будем надеяться на Илью-пророка, плохо нам придется… — сказал низенький человек, длинноволосый, с непокрытой головой.
Народ посмотрел на него с любопытством. Хотя все были согласны с ним, но его неверие вызвало усмешки.
— Именно так! — продолжал он убежденно. — Нельзя обманывать себя глупыми суевериями. Ведь наука…
— Ты знай свое дело, учитель, — прервал его пожилой человек в шароварах, с соломенной шляпой на голове, — бывают и чудеса… В позапрошлом году вот так же вышел поп молебен служить, и тут как хлынет ливень…
— Наука не признает таких вещей, — не сдавался человечек. — Отчего происходит засуха? Это выяснено. Где есть леса, там и дожди… А у нас — смотрите — ни деревца кругом…
Я и Тошо слушали спор и, безусловно, были на стороне длинноволосого человечка. Христоско молчал, видимо, стеснялся перед этими взрослыми людьми.
— Ты, учитель, прав, — сказал примирительно крестьянин в соломенной шляпе. — И я так же думаю, но… Темный народ! Ты теперь где? В Арапове?
— Нигде, — сокрушенно ответил учитель. — Уволили меня.
— Да ну? За что?
— Не пляшу под их дудку, вот за что…
Крестный ход удалялся в поле. Шествие следовало за поворотом дороги, шло вдоль нив и межей, потом спустилось в какую-то лощину и исчезло из глаз. Исчезли и отблески хоругвей.
«Неужели, — размышлял я своим детским умом, — игумен и монахи могут по своему желанию вызвать дождь, как доярка молоко из коровы?» И опять прокрадывается какая-то смутная мысль, а может быть…
— Ну, довольно болтовни, — строго сказала бабка Мерджанка. — Вечереет, пора в путь…
Мы с Тошо слушали разговоры окружающих, все время узнавая что-то новое, о чем мы никогда раньше не слыхали, поэтому старались насколько возможно замедлить отъезд.
Народу стало меньше, многие уже уехали. Но шум все возрастал. Продавцы кричали отчаянно, настойчиво, стараясь распродать оставшийся товар.
— Только пять левов! Вместо десяти! Кто купит, сбережет деньги!
Вот и наша повозка… Воронок мирно дожевывает сено, фыркает, переступает с ноги на ногу. Встряхивает головой, машет хвостом, с нетерпением ожидая, когда иноходью помчится по ровной дороге. Ведь это истинное удовольствие для каждой лошади.
Мы прощаемся с людьми вокруг нас, которые тоже запрягают лошадей, и трогаемся в путь. Воронок, навострив уши, прислушивается к другим звукам, звукам притихшего поля.
Нас нагоняют другие подводы. Незнакомые люди машут нам руками и платками.
— В добрый час! Будьте здоровы! Хорошего урожая!
На перекрестке подводы сворачивают, а мы едем прямо. Дорога ведет то на восток, то на северо-запад. Солнце тонет в красной мгле над Пловдивскими холмами, краски каждую минуту меняются — атласно-синие, темно-пепельные, из розовых переходят в алые, и, наконец, как из огромной красной пещеры, показывается огненный диск солнца.
Я и Тошо смотрим во все стороны, для нас интересно все — редкие тощие вербы, там и сям одинокие тополя, пересохшая река с узкой струйкой воды посередине, стадо, медленно бредущее в деревню, а далеко на востоке уже видна темная пелена вечера, которая медленно подкрадывается к нам…
Вдруг Тошо удивленно закричал:
— Смотрите! Туча!
И он показал на юг, на Родопские горы.
Действительно, оттуда выплывала большая, насыщенная влагой туча, розовая по краям, черная посередине.
— Боже! Услышал господь нашу молитву! — закрестилась бабка Мерджанка на это чудо. То же самое сделала и тетка Йовка.
Обе женщины ошеломленно глядели на огромную тучу, в которой уже вспыхивали короткие молнии, словно угрожая поразить противника.
Туча стояла неподвижно над гребнем Родопских гор. Потом она проползла над полем, где ее охватил жаром сухой воздух, а с запада солнечные лучи разодрали ее на части. Словно опомнившись, она попыталась было набраться сил и вернуться назад к влажным тенистым родопским ущельям.
В тот же миг в середине у ней появилась трещина, которая порозовела и начала расширяться. Вскоре туча была разорвана на две, а затем на несколько частей и, наконец, разбита и уничтожена.
Спустя некоторое время на ее месте уже синел кусок неба, так же безнадежно лишенный влаги, как и остальной небесный свод.
— Эх! — вздохнула бабка Мерджанка, глядя с сожалением в то место небесной сини, где только что была туча. — Как же это получилось?
— В том-то и дело, что ничего от нас не зависит, — успокоил ее Христоско. И эти слова положили конец всяким излишним надеждам и разговорам.
Дорога от Арапова до нашего села ровная. Голое поле пустынно. Местами оно поросло терновником и крапивой. Кое-где розовая мальва порадует глаз, и опять начинаются сожженные солнцем пыльные кусты, стерня и низкорослое жито. С востока на нас надвигаются сумерки. По этому признаку Воронок понял, что ему скоро дадут овса, и веселее зашлепал новыми подковами по мягкой пыли.
Въезжаем в знакомые места. Мы не раз ходили сюда разыскивать птичьи гнезда. Вот и Харманбаир. Мы едем мимо него. На сердце так радостно, словно мы получили несметное богатство.
— Подъезжаем, — бормочет как бы про себя бабка Мерджанка, и ее серые глаза смеются сквозь очки. — Ну, ребята, приготовиться…
Все еще светло, красный закат медленно гаснет.
Телега останавливается у Тошиных ворот.
Пятая глава
Падение Стамболова
Меня будит маленький Владо, который испуганно и чуть не плача лепечет:
— Батец, птички-то… упохнули… птички-то…
Я вскакиваю как ужаленный.
— Как упорхнули? Кто же их выпустил?
— Я… Поднял шапку… и они упохнули…
Я и без того бы их выпустил, но то, что этот мальчишка суется во все мои дела, ходит за мной как тень и обо всем спрашивает: «Почему?» — возбуждает во мне гнев и злость. Это отражается на моем лице, в глазах и в той поспешности, с которой я одеваюсь… Владо понял, что расправа неминуема.
— Мама!
Но, вспомнив, что мать у бабки Мерджанки, он сломя голову мчится во двор, оттуда через калитку к соседям и бросается в мамины объятия, крича, что я его побил.
— Ну разве это дело бить его ни за что ни про что! — укоризненно говорит мать. — Смотри, как ребенок плачет. — Она гладит его по голове. — И не стыдно тебе?
— Когда я его бил? — изумляюсь я, пораженный такой неслыханной подлостью.
— Да, если б я не убежал… — Он плачет еще громче и смотрит на меня испуганно, со слезами на глазах.
— Это совсем другое дело, — кричу я, — но врать, что я тебя бил… Я тебе покажу…
Владо пищит еще отчаяннее.
— А ты, Владо, не суйся везде, — вмешивается подошедшая бабка Мерджанка. — И что ты все время таскаешься за братом? Он большой, у него уроки, друзья… А ты все пристаешь к нему. Разве так можно?
Я смотрю на бабку Мерджанку с благодарностью. Она всегда так добра и так справедлива!
— Ну, довольно, сынок! — успокаивает мать братишку.
Он не дает ей поговорить, и она спешит его выпроводить.
С ласковой улыбкой на худощавом морщинистом лице бабка Мерджанка семенит к ведру, висящему на дворе, достает из него початок вареной кукурузы и угощает Владо. Потом вынимает другой початок для меня… Я отказываюсь — так меня учила мать.
— Когда тебе дает бабка Мерджанка — бери… В другой раз чтоб я не слышала отказа.
Мать взглядом разрешает, и я беру початок.
— Вот так, милый…
Она смотрит на меня поверх очков, и ее худощавое лицо освещается сердечной улыбкой. Я рассказываю, как все было на самом деле…
Вчера вечером я нашел у забора трех маленьких щеглят, выпавших из гнезда. Они едва умели летать.
Хорошо, что у нас во дворе нет кошки, не то бы она неплохо полакомилась. Я поднял их с земли, отнес на террасу и покрыл соломенной шляпой, которую отец мне привез из города. И как это Владо углядел? Он следит за мной, как шпион, и от него никуда не спрячешься. Кто ему позволил выпустить птенчиков?
Бабка Мерджанка внимательно меня слушает и потом, похлопывая по плечу, говорит:
— Ничего, сынок, ничего. Он еще глупый. Не понимает. А ты руку на брата не поднимай. Грех это! — И она ласково улыбается.
На широком дворе бабки. Мерджанки — огромное ореховое дерево с густой тенью. Посредине двора дымится очаг. Над ним на цепи, прикрепленной к ветке дерева, висит медное ведро.
В глубине сарай деда Ботё Мерджана. Он тележник — делает спицы для колес, занозы для ярма, ободья — целый день с теслом. К нему часто заходят крестьяне, долго беседуют.
На этот раз из его мастерской доносится много голосов. Голоса почему-то веселые, восторженные. Это не обычный разговор о тележном ремесле. То и дело слышны возгласы:
