Джейн Остин - Мэнсфилд-парк
От отпустил ее с неохотою, но в лице его не было отчаяния, которое противоречило бы его словам, или хотя бы вселило в нее надежду, что он не столь безрассуден, сколь явствовало из его слов.
Теперь Фанни рассердилась. Его упорство, такое себялюбивое и невеликодушное, и вправду ее возмутило. Вот и опять ему недостает такта, способности считаться с другими, что прежде так поражало и отвращало ее. Вот опять перед нею тот Крофорд, которого она прежде так не одобряла. Как явно ему недостает чуткости и душевности, когда дело касается его собственного удовольствия. И увы! она всегда знала, что нет у него правил, которые заставляли бы его поступать по велению долга, если уж молчит сердце. Будь она даже свободна в своих чувствах, как, наверно, и должно было бы быть, никогда бы он ими не завладел.
Так думалось Фанни, поистине так, и вполне серьезно, когда она сидела в Восточной комнате у огня — этой великой милости и роскоши — и размышляла, дивилась прошлому и настоящему и тому, что еще предстоит, и ее одолевали смятение и тревога, из-за которых все для нее было смутно, и ясно лишь одно, что никогда, ни при каких обстоятельствах не полюбит она Крофорда и что сидеть у огня и думать об этом — блаженство.
Чтобы узнать, что произошло между молодыми людьми, сэр Томас был вынужден или сам себя вынудил ждать до завтра. Тогда он увидел Крофорда и получил от него полный отчет. Сперва он испытал разочарование: он надеялся на лучший исход, он не думал, что час, потраченный таким молодым человеком, как Крофорд, на уговоры такой мягкосердечной девушки, как Фанни, почти ничего не переменит; но полные решимости суждения и жизнерадостное упорство влюбленного довольно быстро его успокоили, и, видя у главного заинтересованного лица такую уверенность в успехе, сэр Томас и сам стал вскоре на это надеяться.
Со своей стороны он не упустил ничего, что могло бы этому способствовать, — был любезен, добр, не скупился на похвалы. Он превозносил упорство мистера Крофорда, отдал должное и Фанни, снова подтвердил, что брака этого желает более всего на свете. В Мэнсфилд-парке мистеру Крофорду всегда будут рады; и лишь его собственное разумение и чувство должны определить, сколь часто он станет бывать здесь теперь или в будущем. О сем предмете у всей семьи его племянницы и у всех ее друзей будет общее мненье и единственное желание; все те, кто ее любит, будут склонять ее лишь к одному решению.
Было сказано все, что могло поощрить молодого человека, все поощренья были выслушаны с благодарной радостию, и оба джентльмена расстались наилучшими друзьями.
Довольный тем, что все теперь идет надлежащим и обнадеживающим образом, сэр Томас порешил не докучать более племяннице и воздержаться от открытого вмешательства. Он не сомневался, что при ее нраве всего верней на нее подействует доброта. Уговоры позволены лишь одной стороне. Снисходительность всего семейства, желания которого будут Фанни безусловно ясны, может наилучшим образом способствовать успеху. Согласно с принятым решением, сэр Томас при первом же удобном случае сказал Фанни с мягкой печалью, которую, как он надеялся, Фанни постарается рассеять:
— Что ж, Фанни, я виделся еще раз с мистером Крофордом и узнал от него, как обстоят дела между вами. Он удивительнейший молодой человек, и, чем бы все ни кончилось, ты, конечно же, понимаешь, что внушила ему чувство далеко не заурядное. Правда, ты еще слишком молода и не знаешь, сколь неустойчива, изменчива, непостоянна любовь по самой природе своей, а потому не можешь изумляться, как я, тому замечательному упорству, с каким он встречает твой отказ. Им движет одно лишь чувство к тебе, он нисколько не считает это своею заслугою, и, должно быть, он прав. Однако ж при том, какой прекрасный он сделал выбор, его постоянство исполнено благородства. Будь его выбор не столь безупречен, я осудил бы его упорство.
— Мне, право, очень жаль, сэр, — сказала Фанни, — что мистер Крофорд будет по-прежнему… я знаю, что для меня это весьма лестно, и чувствую, что не заслуживаю такой чести, но я так убеждена, и говорила ему о том, что никогда не буду в силах…
— Дорогая моя, — прервал ее сэр Томас. — Не стоит об этом. Твои чувства мне известны не хуже, чем, должно быть, тебе мои желания и сожаления. Тут ничего более не скажешь и не сделаешь. С этого часу мы с тобою уже никогда не возвратимся к этому разговору. Тебе нечего опасаться, не из-за чего тревожиться. Ты ведь не можешь предположить, что я способен уговаривать тебя выйти замуж против твоей воли. Я пекусь единственно о твоем счастии и благополучии, и от тебя только и требуется, что потерпеть старания мистера Крофорда убедить тебя, что они вовсе не совместимы с его счастием и благополучием. Он действует на свой страх и риск. Тебе ничто не грозит. Я обещал ему, что он сможет с тобою видеться всякий раз, как станет у нас бывать, как, вероятно, и было бы, если б ничего между вами не произошло. Ты будешь видеться с ним в нашем обществе наравне со всеми нами столько, сколько сможешь, не вспоминая о том, что тебе неприятно. Он так скоро покинет Нортгемптоншир, что даже и эта небольшая жертва потребуется от тебя не так уж часто. Будущее представляется мне весьма неопределенным. А теперь, дорогая моя Фанни, мы покончим с этим разговором.
Обещанный отъезд Крофорда — вот единственное, о чем Фанни думала с удовольствием. Однако ж добрые слова дядюшки, его снисходительность она оценила по достоинству; и когда она рассудила, сколь многое ему неизвестно, то поняла, что не вправе удивляться тому, какую линию поведения он избрал. Он, который отдал дочь замуж за Рашуота. Где уж от него ждать романтической утонченности. Ей следует исполнять свой долг и верить, что со временем долг этот станет менее тягостен.
Хотя ей было всего восемнадцать, не могла она предположить, будто чувство Крофорда вечно; не могла не надеяться, что упорно, непрестанно противясь ему, в конце концов положит ему конец. Сколько времени могла она отвести на это в своем воображении, это уже другое дело. Было бы несправедливо спрашивать у молодой особы, как высоко она оценила свои совершенства.
Вопреки своему намерению молчать сэр Томас был вынужден еще раз заговорить о сем предмете с племянницею, чтобы коротко подготовить ее к тому, что он должен посвятить во все тетушек; мера, которой он предпочел бы избегнуть, будь это возможно, но она стала необходима, поскольку Крофорд отнюдь не желал сохранять в тайне свои чувства и стремления. Он и не думал ничего скрывать. В пасторате все уже было известно, он любил говорить о будущем с обеими своими сестрами, и ему было бы только приятно иметь осведомленных свидетелей его успешного продвижения к своей цели. Узнав об этом, сэр Томас понял, что должен немедля сообщить обо всем жене и свояченице; хотя опасался за Фанни, не меньше ее самой страшился того, как на это отзовется миссис Норрис. Он весьма осуждал ее неуместное, хоть и добронамеренное усердие. Поистине, к этому времени сэр Томас уже явно был недалек от того, чтобы причислить ее к тем добронамеренным людям, кои всегда совершают неуместные и чрезвычайно неприятные поступки.
Тетушка Норрис, однако ж, утешила его. Он настаивал, чтобы к племяннице относились снисходительно и не донимали ее поучениями; и миссис Норрис не только пообещала, но и соблюдала обещание. Только вид у ней стал еще недоброжелательней прежнего. Она гневалась, отчаянно гневалась на племянницу, но более за то, что ей сделано такое предложение, чем за то, что Фанни его отвергла. Это предложение было обидно и оскорбительно для Джулии, вот на ком Крофорду следовало остановить свой выбор; а помимо того, тетушка Норрис не могла простить Фанни, что та пренебрегла ею; и как ей было не испытывать недоброе чувство при таком возвеличении той, которую она всегда старалась посрамить.
Сэр Томас счел ее куда благоразумней, чем она того заслуживала, а Фанни готова была благословлять ее за то, что она выказывала неудовольствие единственно своим видом, но не словами.
Леди Бертрам приняла новость по-иному. В прошлом она была красавица, и состоятельной красавицею оставалась всю свою жизнь; и лишь красота да богатство внушали ей уважение. А потому известие, что руки Фанни просит человек денежный, очень возвысило племянницу в ее глазах. Убедившись, в чем она прежде сомневалась, что Фанни вправду очень хороша собою и выгодно выйдет замуж, леди Бертрам почувствовала, что возможность называть Фанни племянницею в некоторое роде делает ей честь.
— Ну, Фанни, — сказала она, едва они остались одни, а она даже испытала что-то вроде нетерпенья, так хотелось ей остаться наедине с племянницею, и на ее лице выразилось непривычное оживленье. — Ну, Фанни, нынче утром мне сделали весьма приятный сюрприз. Разок-то мне надобно об этом поговорить, я так и сказала сэру Томасу, разок мне это необходимо, а после я уже не буду. Поздравляю тебя, дорогая моя племянница. — И самодовольно на нее глядя, прибавила: — Хм… наша семья и правда красивая.
