Илья Штемлер - Архив
Однако с тех пор, как в тесной прихожей, освещенной блеклым светом раннего утра, среди группы чужих людей вытянулось стеариновое лицо дяди Семы, сомнения стали одолевать Илью Борисовича. Иногда они тускнели, расползались, подобно ниткам ветхой ткани, и он годами не вспоминал своего родственника. Но иногда образ дяди Семы выплывал из глубин памяти. И что знаменательно — начисто забывались все сомнительные похождения этого «городского сумасшедшего», как называла когда-то своего брата покойная мать Ильи Борисовича; оставался в памяти лишь тетрадный листок, на котором четырнадцатилетний Илюша старательно перечислял запрещенные книги.
И каждый раз, в другой уже жизни, Гальперин по-разному оценивал свой мальчишеский поступок.
Странная штука — совесть. Он знал человека, который в детстве вместе с ребятами забавлялся тем, что обливал кошек керосином и поджигал. И всю взрослую жизнь при виде кошек тот мучился чувством вины, совесть изнуряла его, доводя до умопомрачения здорового человека, ведущего специалиста по структурному анализу древнегреческой филологии. Он умер от голода в блокадном Ленинграде. Труп обнаружили в комнате, где обитали две кошки, вероятно единственные кошки во всем городе, оставшиеся в живых благодаря его пайковому довольствию.
Да, совесть упряма, как трава из-под асфальта. Как ни глушил Гальперин в своей памяти тот листок, как ни вспоминал пакости, содеянные его дядей, все равно совесть пробуждала сентиментальные сцены его детского сидения в библиотеке, под лозунгами и плакатами, собственноручно изготовленными дядей Семой.
— Ну так чем же все-таки был славен этот дядя Сема? — повторил Аркадий, мельком взглянув в тяжелое лицо отца.
Гальперин жевал салат, точно верблюд, перетирая челюстями. Взгляд его глаз раздвигал пространство между Аркадием и Ксенией, пробиваясь к стене, на которой пласталось поседевшее старинное зеркало в черном от времени багете. Зеркало не возвращало изображение, оно лишь очерчивало контуры, чуть-чуть проявляя цвет. Этого было достаточно Гальперину, чтобы видеть темную обильную шевелюру сына рядом с гладкими соломенными волосами Ксении…
А воображение собирало плывущие контуры в четкий счастливый рисунок, скованный черной строгой рамой. Он видел их вдвоем, молодых, красивых, а где-то вдали — себя, таким, как есть, и этот вид удручал Гальперина. Ему достаточно хватало воли, чтобы скрывать то, что хотел скрыть. Но есть на свете то, чего скрыть нельзя, несмотря ни на какие ухищрения, — это годы. И тем более от Ксении. Когда они одни и между ними лишь изнурительное томление неутоленного желания. Сколько еще может длиться сумасбродный обман? А в том, что их отношения результат сумасбродства, он сейчас не сомневался. А ведь верил, что это любовь, и еще какая любовь. Еще недавно верил… Но вот пришел красивый, смуглый, умный. С его фамилией, с его молодой кровью. И указал место, которое он должен занимать в этой жизни по высшему, божьему закону, уготованному самой природой. И все потуги Гальперина оказались смешны и неразумны. Его сын — это он сам, только без груза зрелых лет. А разве можно бороться с самим собой? Да и есть ли в этом смысл? Какое жестокое испытание уготовила ему судьба в конце извилистой дороги. Не оттого ли, что остается мало сил для сопротивления, любое препятствие, даже безобидное, все более и более непреодолимо.
Гальперин продолжал жевать салат, оставляя на столе крошки и пятна от майонеза. Прошло время, когда заметив свою неряшливость во время еды, смущался этим. Теперь он уже не обращал внимания. Лишь укоризненный взгляд Ксении заставлял его собраться, выпрямить спину, разжечь взгляд.
— Илюша, — проговорила Ксения. — Ешь аккуратней, мне не отстирать твой халат.
На этот раз Гальперин не стал суетливо сгребать ладонью крошки, краснеть и собирать себя.
— Это уже возраст, Ксюша, ничего не поделаешь.
— А по-моему, просто распущенность, — отрезала Ксения.
В присутствии посторонних она никогда еще так не разговаривала, отметил про себя Гальперин и скорбно поджал губы, отчего стал выглядеть куда старше своих лет.
— Полно, командор, тебе только шестьдесят два, — проговорил Аркадий.
— Не годы определяют возраст, Аркаша. Возраст определяется отношением к тебе, — ответил Гальперин.
— В таком случае вы вообще молодец, Илья Борисович. — Ксения резко поднялась и вышла из комнаты.
В глазах Аркадия мелькнуло огорчение, присутствие Ксении сковывало его. Натура деятельная, холе-ричная требовала выплеска, а тут эта наяда со своим колючим взором… Аркадий не мог понять Ксению. Он запомнил каждую фразу неожиданного телефонного разговора. Казалось, Ксения одобряет его поступок и вместе с тем… Впрочем, какая ему разница? Отцу с ней хорошо, и ладно. С тех пор как Аркадий впервые увидел Ксению, он все чаще и чаще возвращался в мыслях к этой странной женщине, принимающей такое горячее участие в жизни отца.
— Обиделась, — вздохнул Гальперин.
— Вероятно, она права, — обронил Аркадий. — Ты сегодня не в форме, командор. Будем считать, что тебя взбудоражили политические новости.
— Будем считать, — кивнул Гальперин.
— Так чем же славен дядя Сема? Сходство с новым лидером партии может создать некоторое неудобство.
— Босяк, дядя Сема давно умер. Ты совсем растерял своих родственников, — недовольно пробурчал Гальперин. — Твоя бабушка прозвала его «городским сумасшедшим». — Гальперин умолк, точно споткнулся. Намерение посвятить сына в историю давних тридцатых годов испугало его. Донос мерзок, чем бы он ни оправдывался, таков уж нравственный барьер человеческого общения. Да, мерзок, если он во благополучие одного человека, и то не всегда. Ну а если во благополучие человечества? Как тогда?! Человек и Человечество — разные категории, нередко взаимоисключающие. В свое время Гальперин довольно часто размышлял над этим парадоксом. Сколько несчастий людям принес сей древний спор! Что такое Человек — знают все, а что такое Человечество — не знает никто, хотя и без конца вспоминают его, точно объяли взглядом.
И выпала же ему судьба жить в семье, где был такой дядя Сема, с его мерзким характером. И выпала же ему судьба быть подростком в те времена, когда донос считался доблестью, пережить их и доблесть тех лет осознать как дьявольское наваждение.
— Я не хочу говорить о дядя Семе, — произнес Гальперин.
Аркадий вскинул руки — как угодно, можно и не говорить о дяде Семе.
— Лучше расскажи, что значит… ты безработный? На что ты живешь?
— На распродажу, — усмехнулся Аркадий.
— Я серьезно.
— И я серьезно, — ответил Аркадий. — Продаю вещи, что остались от маминых стариков, в наследство. Кому я оставлю это добро? Хватит и того, что государству после моего отъезда отойдет такая квартира в центре города.
— Ну, положим, квартира и так государственная, — буркнул Гальперин.
— За десятки лет старики столько выложили из своего кармана на ремонт одной крыши, что… Ладно, не хочу расстраиваться, командор. Тут куда ни кинь — станешь психом от несправедливости.
— Однако больше ты меня с собой не зовешь, — произнес Гальперин с непонятной обидой.
Аркадий покосился в сторону кухни, хотел что-то сказать, но удержался.
— Сейчас Ксюша нас чем-то удивит, — проговорил Гальперин, по-своему истолковав движение сына. — Надо было тебе вчера появиться, такое она приготовила мясо с черносливом.
— Вчера я весь день провел в ОВИРе, — ответил Аркадий. — Там меня угощали и мясом, и черносливом.
— Не знаю, не сталкивался, — суховато произнес Гальперин, ему не хотелось вновь выслушивать сетования о работе наших официальных учреждений. И потом, Отдел виз и регистрации — учреждение особенное, ворота страны. У него своя специфика. Пока есть у государства границы, стало быть, и строгости должны быть особые. Эти соображения Гальперин изложил невнятно, прожевывая поднадоевший салат и с нетерпением поглядывая, куда же запропастилась Ксения…
Спорить с отцом Аркадию не хотелось. Разве может человек, не переступавший порог этого учреждения, испытать состояние такого унижения и бесправия? Сам он, Аркадий, никогда не думал, что в государстве, имеющем Конституцию, эти фарисеи могут с такой садистской изощренностью попирать свои же собственные инструкции и положения. Нет, они их не попирали, они доводили их исполнение до такого бюрократического виража, что законы теряли даже крупицу того, к чему они были призваны. Аркадий видел перед глазами лица людей, работающих в том учреждении. Нет, не лица, а маски, непроницаемые, бездушные, глядящие на тебя с единственной целью превратить человека в собственную тень. Даже их вежливость выглядела настолько издевательски стерильно, настолько бездушно, что ничего, кроме ненависти к себе, породить не могла. Ненависти и презрения к фарисеям, у которых элементарное проявление человеческого достоинства вызывает ужас, а еще печальнее — зависть.
