Илья Штемлер - Архив
Ксения взяла газету, пробежала глазами информационное сообщение. Пожала плечами.
— Ну знаешь… Действительно, от вас всего можно ждать.
Гальперин хохотал, подрагивая животом и прижимая ладонь к груди. Заплывшими от смеха глазами он видел выставленную на стол всяческую снедь — сыр, масло, какую-то тушку.
— Накинь халат, садись к столу. — Ксения вышла в гостиную.
Гальперин отмахнулся, стараясь удержать хохот, но все не удавалось. Дверного звонка он не расслышал, лишь заметил, как Ксения поспешила в прихожую. И вскоре в комнате появился Аркадий со свертком, напоминающим по форме бутылку. Следом, насупившись, шла Ксения. Видно, они крепко о чем-то поговорили, мелькнуло в голове Гальперина. Он с удовольствием смотрел на сына.
— Что, командор, прихватило? — в голосе Аркадия звучала тревога.
Не обнаружив признаков особо тяжелого состояния отца, он зыркнул взглядом в сторону Ксении. — Отличный коньяк, командор. — Аркадий растормошил сверток и извлек на свет бутылку с красочной наклейкой.
— Хитрец! — воскликнул Гальперин. — Что это? Плата натурой? Давно не подносили мне бакшиша… Ладно, вот твоя индульгенция, возьми! — Он подобрал заявление и протянул сыну.
Толстые пальцы, держащие бумагу, заметно дрожали.
Аркадий принял листочек и молча сунул во внутренний карман пиджака. Гальперин уловил недовольный взгляд Ксении — конечно, побывать в таких передрягах и видеть снисходительный жест, с каким Аркадий принял эту бумагу. Как должное, как само собой разумеющееся. Досада кольнула Гальперина.
— Воспитанные люди при этом говорят «спасибо», — не удержалась Ксения, оставляя их вдвоем.
— Спасибо, командор, — пристыженно проговорил Аркадий. — Извини. Я слишком взволнован. Это последнее препятствие, которое мне чинили. Оно так ненавистно, что я чувствую брезгливость к самой бумажонке.
— Понимаю, — пробормотал Гальперин.
И тут впервые его пронзила мысль — а что будет с ним?! До этой минуты эта мысль тоже возникала, но Гальперин от нее как-то ускользал. Теперь же, вместе с этой бумажонкой, что исчезла в кармане сына, он почувствовал себя беззащитным и слабым, как голый человек. Что же будет с ним? С его работой, с его жизнью? До сих пор уши закладывало от истошных криков собрания.
Гальперин упрятал руку под одеяло, слишком уж дрожали пальцы, просто неудержимо. Он стыдился этой слабости… Неужели всё?! Так вот, своими руками, он вычеркнул сына из собственной жизни, навсегда, точно покойника. Какая несправедливость, боже ж ты мой…
— Ты что, командор? — прошептал Аркадий. Гальперин хотел ответить, но столько уже оговорено, что словами тут ничего не прибавить.
— Все хорошо, Аркаша… Меня взволновала… эта, как ты говоришь, бумажонка — последнее, что нас еще соединяло, Аркаша. Я так подумал, не обращай внимания.
Набросив халат, Гальперин вышел из спальни.
Ксения хмуро хлопотала у стола. Волосы спадали ей на глаза, и Ксения резким девчоночьим движением откидывала их назад…
— Так что? Будете пить свой коньяк? — сухо спросила Ксения. Она надеялась, что Аркадий не придет, они довольно строго поговорили по телефону и повесили трубки, не простившись. Ксения была не против визита, она боялась, что Аркадий вновь начнет уговаривать отца ехать с ним. И тот будет мучиться, переживать. «Нечего ему там делать со своим больным сердцем, без языка, с его профессией. Вы — легкомысленный эгоист!» — кричала она в трубку. «Ваше какое дело?! — отвечал Аркадий. — Вы что, жена?» — «Представьте себе!» — оборвала Ксения. Аркадий дал слово, что не станет терзать Гальперина, на том и порешили… И холодное поведение Ксении было отголоском того телефонного разговора, в который они условились не посвящать Гальперина.
Но Гальперин был достаточно проницателен. И он хорошо знал характеры обоих. Он переводил взгляд голубых глаз с Аркадия на Ксению, не решаясь спросить напрямик.
— Российская история изобилует неожиданностями, — произнес вдруг Гальперин, усаживаясь за стол. У него была такая манера. Казалось, он резко развернулся и пошел в другую сторону. — Назначить председателя комитета госбезопасности лидером партии… Как у тебя на работе восприняли это сообщение? — обратился он к Аркадию.
— На работе? Не знаю, — ответил Аркадий. — Я ведь не хожу на работу.
— Как не ходишь? — изумился Гальперин.
— Так. Не хожу. С некоторых пор я человек вольный, вне закона. Уволен, как неблагонадежный… по собственному желанию.
Гальперин молчал, растерянно глядя на сына. Возможно, он углядел в этом и свою участь.
— Это неинтересно, отец, уверяю тебя, — продолжил Аркадий. — Но думаю, что в моем бывшем институте эту весть встретили одобрительно, как вынужденную и вполне целесообразную…
— Знаешь, он так похож на моего дядю Сему, просто удивительно похож внешне. Дядя Сема ведал библиотекой, тогда, в тридцатые годы.
— Ну? — чему-то удивился Аркадий и бросил взгляд на лежащую рядом газету. — Что-то я не припомню такого родственника… А чем был славен этот твой дядя Сема? Кроме как ведал библиотекой?
— Дядя Сема, дядя Сема, — пробормотал Гальперин и угрюмо умолк.
Происшествие с дядей Семой по-разному отражалось в сознании Ильи Борисовича за годы его жизни.
Несмотря на увлечение книгами, он не любил дядю Сему. Желчный и жадный дядя докучал своей родной сестре Рахили — матери Ильи Борисовича — придирками, бесцеремонно вмешивался в ее личную жизнь, словом, дядя Сема оказался большим мерзавцем. Под стать дяде была и его жена. Психопатка Фира впадала в неистовство из-за каждой безделицы, оставленной в наследство своим детям известным в городе стоматологом Гальпериным. После смерти родителей старший сын Сема обосновался со своей крикухой в двух комнатах, оставив сестре Рахили третью, самую тесную, где она и ютилась с ребенком и мужем Борисом, несмотря на то, что ее брат Сема считал себя беспартийным большевиком, поборником справедливости и гуманизма во всем мире. В конце концов склочник Сема разрушил семейную жизнь сестры, выжив из квартиры ее тихого мужа-инженера, родного отца мальчика Илюши. И племянник отомстил дяде, возможно, не очень представляя последствий своего поступка.
Однажды он обнаружил в библиотеке, где работал Дядя, книги, авторов которых всюду клеймили — и на уроках, и в газетах, и по радио. К тому же в представлении маленького Илюши все сходилось — враги народа, по описанию, были людьми коварными, ругались с соседями и строили всяческие пакости. Точный портрет дяди Семы и его психопатки жены… После очередного квартирного скандала Илюша Гальперин катанул донос на дядю Сему с точным указанием мест в просторах библиотеки, где без особого труда можно обнаружить запрещенную литературу. Донос он бросил в ящик «для писем трудящихся», что висел у милиции на улице Малой Купеческой, переименованной вскоре в проезд Всесоюзного Старосты.
За дядей Семой пришли через два дня, рано утром. Когда раздался звонок, мама решила, что явилась молочница Степанида. Мама взяла судок и пошла открывать. Трое мужчин отстранили маму и шагнули к спящим дверям дяди Семиной комнаты. Они там пробыли недолго… Вышли группой, в середине которой желтело убитое лицо дяди Семы, похожее на оплывшую свечу. С порога он крикнул, что идет в библиотеку и скоро вернется.
Вернулся он через год. И также рано утром. В нижнем белье и чужом берете. За этот год задастая Фира, напуганная тем, что арестовывают и жен врагов народа, уехала к родителям, в Мелитополь, дядя Сема вернулся в «пустой» дом. Вернулся совсем другим человеком — тихим, застенчивым, вздрагивающим при каждом стуке… Ему неслыханно повезло. Следствие вдруг обратило внимание на изъятый во время обыска в библиотеке список книг, составленный для передачи в коллектор. В этом списке указывались все до одной книжки, именуемые вражескими. Просто дядя Сема их еще не успел сдать — Управление культпросветучреждений имело в своем распоряжении один автомобиль, и до библиотеки дяди Семы очередь не дошла. Выяснив это, дядю Сему отпустили, но арестовали начальника управления…
Дяде Семе хоть и повезло, но он немного тронулся. На работу его не брали, боялись. Мама, позабыв обиды, помогала ему, чем могла. И на дядю Сему снизошло просветление. Он просил у сестры прощения, обвинял во всем жену Фиру и вообще вел себя как переломленный тростник — рос, но криво… В сорок первом дядя Сема ушел на фронт, отвоевал, вернулся без единой царапины, но и без наград. Вероятно, он воевал так же тихо, как и жил после освобождения из-под ареста. Устроился по специальности библиотекарем в колонию для несовершеннолетних преступников. И с этих пор дядя Сема начал возрождаться. Лицо его, сморщенное и вялое, стало гладким, белым, фамильные гальперинские глаза заголубели. И лишь губы — толстые, вывернутые — удерживали классический образ, укоренившийся в сознании любого юдофоба. Но дядя Сема не унывал. Вместе с гладкой кожей к нему вернулась ярость беспартийного большевика. Он считал: все, что делает партия, — верно! Во время известных событий конца сороковых дядя Сема возглавил какую-то районную организацию по искоренению безродных космополитов в культпросветучреждениях. Что являло собой наглядный пример всенародного движения в борьбе с чуждым социализму течением и отметало лживые слухи о якобы антисемитском характере этого движения. О чем даже писали в областной газете и поместили фотографию дяди Семы. Именно эту фотографию и запомнил Илья Борисович… К тому времени Илья Борисович прошел войну, ранения, был отмечен семью наградами, среди которых он особо чтил и носил два ордена Славы, закончил университет, работал, женился и разошелся, оставив своей первой жене Наденьке Кирилловой маленького Аркашу. С дядей Семой он не встречался, а когда увидел в газете портрет первого районного закоперщика в борьбе против своего народа, то весьма пожалел, что дяде Семе так повезло в далеких уже тридцатых… Жизнь дяди Семы оборвалась при загадочных обстоятельствах. Он попал под автомобиль. Илья Борисович не мог представить такого финала дяди Семы и был убежден, что дело тут нечистое.
