Чарльз Диккенс - Рождественские повести
— Да, — согласилась она, — невеста я хорошая, правда?
— Ну, ты-то уж никогда не выйдешь замуж, будь покойна, — сказал мистер Бритен, снова принимаясь за трубку.
— Ты думаешь, так-таки и не выйду? — спросила Клеменси совершенно серьезно.
Мистер Бритен покачал головой.
— Ни малейшего шанса!
— Подумать только! — воскликнула Клеменси. — Ну что ж! А ты, пожалуй, соберешься когда-нибудь жениться, Бритен, правда?
Столь прямой вопрос на столь важную тему требовал размышления. Выпустив огромный клуб дыма, мистер Бритен стал рассматривать его, наклоняя голову то вправо, то влево — словно клуб дыма и был вопросом, который предстояло рассмотреть со всех сторон, — и, наконец, ответил, что это ему еще не совсем ясно, но, впрочем… да-а… он полагает, что в конце концов вступит в брак.
— Желаю ей счастья, кто б она ни была! — вскричала Клеменси.
— Ну, счастливой она будет, — сказал Бенджамин, — в этом можешь не сомневаться.
— Но она не была бы такой счастливой, — сказала Клеменси, навалившись на стол, и, вся в мыслях о прошлом, уставилась на свечу, — и не получила бы такого общительного мужа, если бы не… (хоть я и не нарочно старалась тебя расшевелить, все вышло само собой, ей-ей), если бы не мои старанья; ведь правда, Бритен?
— Конечно, — ответил мистер Бритен, уже достигший того высокого наслаждения трубкой, когда курильщик, разговаривая, едва в состоянии приоткрывать рот и, недвижно блаженствуя в кресле, способен повернуть в сторону соседа одни лишь глаза, и то очень лениво и бесстрастно. — Да, я тебе, знаешь ли, очень обязан, Клем.
— Приятно слышать! — сказала Клеменси.
В то же время Клеменси сосредоточила и взоры свои и мысли на свечке и, внезапно вспомнив о целебных свойствах свечного сала, щедро вымазала свой левый локоть этим лекарством.
— Я, видишь ли, в свое время производил много исследований разного рода, — продолжал мистер Бритен с глубокомыслием мудреца, — ведь у меня всегда был любознательный склад ума — и я прочел множество книг о добре и зле, ибо на заре жизни сам был прикосновенен к литературе.
— Не может быть! — вскричала Клеменси в восхищении.
— Да, — сказал мистер Бритен, — два года без малого моей обязанностью было сидеть спрятанным за книжным прилавком, чтобы выскочить оттуда, как только кто-нибудь вздумает прикарманить книжку; а после этого я служил посыльным у одной корсетницы-портнихи, и тут меня заставляли разносить в клеенчатых корзинках одно лишь сплошное надувательство; и это ожесточило мою душу и разрушило мою веру в человеческую натуру; а затем я то и дело слышал споры в этом доме, что опять-таки ожесточило мою душу, и вот в конце концов я решил, что самое верное и приятное средство смягчить эту душу, самый надежный руководитель в жизни, это терка для мускатного ореха.
Клеменси хотела было сказать что-то, но он помешал ей, предвосхитив ее мысль.
— В сочетании, — торжественно добавил он, — с наперстком.
— "Цоступай с другими так, как ты хочешь, чтобы…" и прочее, заметила Клеменси, очень довольная его признанием, и, удовлетворенно сложив руки, похлопала себя по локтям. — Кратко, но ясно, правда?
— Я не уверен, — сказал мистер Бритен, — можно ли считать эти слова настоящей философией. У меня на этот счет сомнение; но если бы все так поступали, на свете было бы куда меньше воркотни, так что от них большая польза, чего от настоящей философии не всегда можно ожидать.
— А помнишь, как ты сам ворчал когда-то! — проговорила Клеменси.
— Да! — согласился мистер Бритен. — Но самое необыкновенное, Клемми, это то, что я исправился благодаря тебе. Вот что странно. Благодаря тебе! А ведь у тебя, наверно, и мысли-то нет ни одной в голове.
Клеменси, ничуть не обижаясь, покачала этой головой, рассмеялась, крепко сжала себе локти и сказала:
— Пожалуй, и правда, нет.
— В этом сомневаться не приходится, — подтвердил мистер Бритен.
— Ну, конечно, ты прав, — сказала Клеменси. — А я и не говорю, что у меня есть мысли. Да мне они и не нужны.
Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался так, что слезы потекли у него по лицу.
— Какая же ты дурочка, Клемми! — в восторге проговорил он, покачивая головой и вытирая глаза.
Клеменси, отнюдь не собираясь спорить с ним, тоже покачала головой и расхохоталась так же искренне, как и он.
— Но все-таки ты мне нравишься, — сказал мистер Бритен, — ты на свой лад предобрая, поэтому жму твою руку, Клем. Что бы ни случилось, я всегда буду тебя помнить и останусь твоим другом.
— В самом деле? — проговорила Клеменси. — Ну! Это очень мило с твоей стороны.
— Да, да, — сказал мистер Бритен, передавая ей свою трубку, из которой пора было выбить пепел. — Я буду тебя поддерживать… Хм! Что это за странный шум?
— Шум? — повторила Клеменси.
— Шаги в саду. Словно бы кто-то спрыгнул с ограды, — сказал Бритен. — А что, наверху у нас все уже легли спать?
— Да, сейчас все улеглись, — ответила она.
— Так ты больше ничего не слыхала?
— Нет.
Оба прислушались, но ничего не услышали.
— Вот что, — произнес Бритен, снимая фонарь, — пойду-ка я погляжу для спокойствия, пока сам спать не лег. Отопри дверь, Клемми, а я зажгу фонарь.
Клеменси тотчас повиновалась, но, отпирая дверь, твердила, что он прогуляется зря, что все это его выдумки, и тому подобное. Мистер Бритен сказал: "Очень может быть", но тем не менее вооружился кочергой и, выйдя за дверь, стал светить фонарем во все стороны.
— Тихо, как на кладбище, — проговорила Клеменси, глядя ему вслед, — и почти так же жутко!
Потом посмотрела назад, в кухню, и вскрикнула в испуге, потому что взгляд ее упал на чью то стройную фигурку.
— Что такое?
— Тише! — взволнованно прошептала Мэрьон. — Ты всегда любила меня, правда?
— Как же не любить, девочка моя! Конечно любила.
— Я знаю. И я могу тебе довериться, да? (Ведь мне сейчас некому довериться.)
— Можешь, — сказала Клеменси от всего сердца.
— Пришел один человек, — промолвила Мэрьон, указывая на дверь. — Я должна с ним увидеться и поговорить сегодня же. Майкл Уордн, уйдите ради бога! Не сейчас!
Клеменси вздрогнула в тревожном изумлении, — следуя за взглядом Мэрьон, она увидела на пороге темную фигуру.
— Еще мгновение, и вас увидят, — сказала Мэрьон. — Не сейчас! Спрячьтесь где-нибудь и подождите, если можете. Я скоро приду.
Он помахал ей рукой и скрылся.
— Не ложись спать. Подожди меня здесь! — торопливо попросила Мэрьон служанку. — Я целый час искала случая поговорить с тобой. О, не выдавай меня!
Пылко схватив руку ошеломленной Клеменси, Мэрьон обеими руками прижала ее к груди, — жестом страстной мольбы, более выразительным, чем самые красноречивые слова, — и быстро убежала, а в дверях блеснул свет фонаря.
— Все тихо и мирно. Никого нет. Должно быть, мне показалось, — сказал мистер Бритен, запирая дверь и задвигая засовы. — Вот что значит иметь живое воображение! Клем, что с тобой?
Клеменси, не умея скрыть своего изумления и тревоги, бледная сидела в кресле и дрожала всем телом.
— "Что с тобой"! — передразнила она Бритена, нервно потирая руки и локти и стараясь не смотреть на него. — Вот ты какой, Бритен! Сам же напугал меня до смерти всякими шумами и фонарями и не знаю еще чем, а теперь говоришь "что с тобой"!
— Если ты до смерти испугалась фонаря, Клемми, — сказал мистер Бритен, хладнокровно задувая фонарь и вешая его на прежнее место, — то от этого «привидения» нетрудно избавиться. Но ты как будто не робкого десятка, добавил он, останавливаясь и внимательно ее разглядывая, — ты не струсила, когда послышался шум и я зажег фонарь. А теперь что тебе взбрело в голову? Неужто какая-нибудь мысль, а?
Но когда Клеменси почти обычным своим тоном пожелала ему спокойной ночи и начала суетиться, делая вид, что сама собирается немедленно лечь спать, Мало-Бритен процитировал весьма новое и оригинальное изречение на тему о том, что женских причуд не понять, потом в свою очередь пожелал ей спокойной ночи и, взяв свою свечу, уже полусонный отправился на боковую.
Когда все стихло, Мэрьон вернулась.
— Отопри дверь, — сказала она, — и стой рядом со мною, пока я буду говорить с ним.
Казалось, она робеет, но в голосе ее звучала такая твердая и обдуманная решимость, что Клеменси не смогла противиться. Она тихонько отодвинула засовы, но, прежде чем повернуть ключ, оглянулась на девушку, готовую выйти из дому, как только откроется дверь.
Мэрьон не отвернулась и не опустила головы; она смотрела прямо на Клеменси, сияя молодостью и красотой. Клеменси в простоте души сознавала, как шатка преграда, стоявшая между счастливым домом, где цвела чистая любовь прелестной девушки, и будущим, что грозило горем этому дому и гибелью его самому дорогому сокровищу; и это так остро поразило ее доброе сердце и так переполнило его скорбью и состраданием, что она бросилась на шею Мэрьон, заливаясь слезами.
