Екатерина Леткова - Оборванная переписка
— Можетъ быть, и вспомнилъ, но ничего не сказалъ…
— А ты?!
Мать не отвѣтила, только больно вздохнула. Разговоръ на этомъ и оборвался.
Потомъ она часто говорила объ отцѣ. Но ея разсказы вертѣлись на разныхъ подробностяхъ, на томъ, что отецъ любилъ ѣсть, какъ заботился объ улучшеніи имѣнія, какъ еще наканунѣ смерти позвалъ приказчика и далъ всѣ распоряженія о посѣвѣ ярового.
Вмѣсто трехъ недѣль я прожилъ въ Турьихъ Горахъ десять дней, и то съ большими усиліями; я сказалъ матери, что меня вызываютъ въ Петербургъ, она не стала удерживать меня и даже не спросила, зачѣмъ меня вызываютъ. Когда бабушка, шутя, замѣтила:
— И все ты, батюшка, врешь… Соскучился просто съ нами, старухами, здѣсь…
Мама точно испугалась, что я останусь, и сказала строго:
— Какіе вы пустяки, мамаша, говорите…
Прощаясь, обѣ онѣ раплакались: бабушка всхлипывала по дѣтски — искренно, мама вытирала глаза, точно стыдясь своей печали.
— Что это я? Казалось ужъ нѣтъ больше слезъ, всѣ выплакала… А еще нашлись, — стараясь шутить, сказала она.
Но шутка не удалась. И мнѣ, и ей было ясно, что послѣдняя ниточка между нами оборвалась. Она даже не позвала меня опять въ деревню, я не сказалъ ей «до свиданья».
Она писала мнѣ рѣдко и коротко, и все обижалась: обижалась на то, что я только «увѣдомляю о себѣ», обижалась на мое равнодушіе къ хозяйству, такъ трудно доставшемуся покойному отцу.
Мой уходъ изъ университета былъ для нея новой обидой. Она жалѣла себя, писала, что ея лучшія чувства оскорблены, просила меня бросить идеи сестры Елены, быть вѣрнымъ слугою своего отечества и достойнымъ сыномъ Ильи Дмитріевича Ряполовскаго…
Вокорѣ я уѣхалъ за границу, носился по свѣту со своей тоской…
Больше я не видалъ мать. Она умерла черезъ три года послѣ смерти отца, умерла внезапно. Бабушка похоронила ее и написала по моему петербургскому адресу письмо, гдѣ увѣдомляла меня довольно спокойно и обстоятельно о кончинѣ матери. Письмо пропутешествовало за мной чуть не мѣсяцъ. Я разсудилъ, что ѣхать домой въ деревню не было смысла: мать была уже въ могилѣ. И я остался за границей… Вскорѣ я встрѣтился съ Анной — моей будущей женой…
Когда я былъ женихомъ, почти наканунѣ свадьбы, пришло извѣстіе о кончинѣ бабушки. Я весь былъ поглощенъ моимъ счастьемъ, моими радостными заботами, и къ новой могилѣ тамъ, далеко, на родинѣ — отнесся совершенно спокойно и холодно. Потомъ женитьба, потомъ…
Нѣтъ! Не могу объ этомъ… Могу говорить о мертвыхъ, о живомъ горѣ говорить не въ силахъ. Могила съ ея неязбѣжностью и тайной — примиряетъ и даетъ какое-то высшее успокоскіе. Смерть стираетъ все мелкое и темное и оставляетъ лишь вѣчное. А жизнь съ ея пошлостью и грязными подробностями возмущаетъ и злитъ… Лучше не думать, не помнить…
А вы что, моя дорогая? Все хлопочете, все волнуетесь, все торопитесь? Отдохните вы, успокойтесь, оглянитесь. Нельзя существовать съ девизомъ «некогда»… Нельзя не оставить ни кусочка для себя.
Хотѣлось бы написать вамъ нѣсколько словъ особенныхъ — да не смѣю!
С. Р.
XIV
27 декабря, Петербургъ
Мнѣ некогда думать о себѣ и это нехорошо. У васъ слишкомъ много времени для думъ и это, кажется, — тоже не совсѣмъ хорошо? Вы точно боитесь этихъ думъ, не желаете тяжелыхъ минутъ. Это чисто мужская черта. Мы — женщины — любимъ переживать грусть, даже горе; любимъ плакать надъ книгой, въ театрѣ, любимъ перебирать и собственныя несчастья и оплакивать ихъ. Вы такъ оберегаете вашъ душевный комфортъ, что боитесь нарушить его, хотя бы на минуту, «ненужными» мученіями. Только этимъ я и объясняю, что вы — бывая у меня чуть не каждый день — ни разу не захотѣли говорить со мной о вашей женитьбѣ.
Вы написали мнѣ какъ-то, что шли ко мнѣ со всѣмъ, что было у васъ на сердцѣ и въ головѣ, но почему же вы никогда не хотѣли говорить со мной о вашей женѣ? Я нѣсколько разъ пробовала заговаривать съ вами о ней — вы молчали… Почему? Если вамъ больно говорить объ этомъ — не отвѣчайте, но позвольте мнѣ написать вамъ то, что мнѣ давно хочется сказать вамъ.
Когда я увидала васъ въ первый разъ у Чуваевыхъ, мнѣ сказали:
— Вотъ Ряполовскій.
Къ стыду моему, ваше имя мнѣ не сказало ничего.
— Какъ-же? Неужели вы не помните? Его уходъ изъ университета надѣлалъ не мало шуму… Онъ только на дняхъ вернулся изъ-за границы.
— Онъ знаменитъ еще тѣмъ, что былъ женатъ ровно шесть недѣль. Точно отбылъ болѣзненный срокъ, — прибавила хозяйка дома, думая, что для меня это интереснѣе, чѣмъ оставленіе каѳедры. И я, дѣйствительно, заинтересовалась вами. Вы мнѣ показались несчастнымь и очень молодымъ, не смотря на сѣдые волосы.
— Онъ овдовѣлъ? — спросила я.
— Нѣтъ… Его жена уѣхала отъ него какъ-то странно, обманомъ… Разсказывали, что она принуждена была бѣжать… Но въ семейныхъ дѣлахъ трудно судить, кто правъ, кто виноватъ…
Я еще разъ посмотрѣла на васъ и… не повѣрила этому разсказу. Съ такими глазами, съ такой головой — не вяжется представленіе о грубомъ обращеніи съ женщиной. Я просила представить васъ мнѣ. Я видѣла, какъ неохотно вы подошли ко мнѣ, хозяйка дома чуть не насильно подвела васъ. Но, вспомните — уже къ ужину мы были точно старые знакомые. И я до сихъ поръ помню весь нашъ разговоръ отъ начала до конца, хотя этому уже болѣе двухъ лѣтъ.
На другой же день вы пріѣхали ко мнѣ и очень скоро мы стали почти друзьями. Мы говорили безъ конца и обо всемъ, но только не о томъ, что больше всего интересовало меня. И когда вы въ первый разъ сказали мнѣ о вашей любви, я — какъ почти всѣ женщины въ подобныхъ случаяхъ — спросила васъ:
— Въ который разъ вы это говорите?
Вы сразу не поняли.
— Сколькимъ женщинамъ вы это уже говорили?
— Такъ еще никому не говорилъ, потому что никого не любилъ такъ, какъ люблю васъ.
И я безтактно и жестоко спросила:
— И жену?
Вы поблѣднѣли и сказали:
— Развѣ это была любовь?
Я не поняла, что вы хотѣли сказать, но уже никогда не рѣшалась говорить съ вами о вашемъ горѣ. Да, я поняла тогда, какое страшное горе живетъ въ васъ… И неужели до сихъ поръ? Тѣмъ болѣе мнѣ грустно не знать: что же значатъ эти шесть недѣль? Въ послѣдній годъ, когда мои друзья и знакомые видѣли, какъ вы дороги мнѣ — я наслушалась всевозможныхъ варіацій на тему о вашей женитьбѣ. Но я ничему не вѣрила. Я хочу знать истину отъ васъ самого. У меня есть такое убѣжденіе: мужчина узнается по его отношенію къ женщинѣ; и я не вѣрю, не могу вѣрить, чтобы вы могли быть грубы и жестоки съ женой. Это клевета, этого не можетъ быть…
Повторяю: если вамъ больно говорить объ этомъ — не говорите.
В. Ч.
XV
Турьи Горы, 30 декабря
Не больно мнѣ, а стыдно говорить съ вами обо всемъ этомъ… Но я не хочу ничего таить отъ васъ. Вы пишете, что слыхали разныя варіяціи о моей злосчастной женитьбѣ. Воображаю, чего наговорили вамъ! Мнѣ передавали, что разсказываютъ, какъ я увезъ мою жену въ деревню и заперъ, буквально заперъ ее на замокъ въ холодномъ домѣ. Понятно, что она сбѣжала. Передавали мнѣ и другія нелѣпости. Но вы должны знать правду. И я разскажу ее вамъ. Долженъ предупредить васъ, что исторія довольно пошлая.
Когда мнѣ пришлось оставить университетъ, я совсѣмъ былъ выбитъ изъ колеи… Мѣста себѣ не находилъ нигдѣ. Точно похоронилъ кого-то. Поѣхалъ заграницу, шлялся повсюду безцѣльно и болѣзненно-тревожно. Мѣнялъ постоянно города, знакомился и съ мужчинами и съ женщинами, искалъ людей и бѣжалъ отъ нихъ. Совсѣмъ не зналъ, куда дѣть себя. Въ такомъ настроеніи я познакомился съ двумя пожилыми русскими дамами. Мы ѣхали изъ Флоренціи въ одномъ вагонѣ, онѣ направлялись въ Ниццу, а я самъ не зналъ куда. Мы разговорились, нашлись, конечно, общіе знакомые. Дамы разсказали мнѣ, что онѣ сестры, одна изъ нихъ — вдова, Вѣра Михайловна Крысинская, помѣщица, южанка. Сестра ея — Софья Михайловна. Обѣимъ имъ было лѣтъ подъ пятьдесятъ и онѣ путешествовали по Европѣ вдвоемъ, свободныя, спокойныя и довольныя. Видно было, что онѣ наслаждались своей свободой, здоровьемъ и любили всѣхъ и вся. Меня онѣ такъ обласкали, что я рѣшилъ не останавливаться въ Генуѣ, а тоже ѣхать въ Ниццу. Сезонъ уже окончился, окончилась и та сутолока, которая бываетъ тамъ зимою. Это плѣнило меня, и я основался въ томъ же отелѣ, гдѣ остановились и мои спутницы. Онѣ съ необыкновеннымъ радушіемъ относились ко мнѣ, окружали меня вниманіемъ и лаской. И уже черезъ недѣлю мы были точно старые, старые знакомые…
У нихъ-то я и познакомился съ Анной.
Я пришелъ къ нимъ, какъ и въ другіе вечера, — пить чай, русскій поповскій чай. Вѣра Михайловна сказала мнѣ, шутя:
— А мы такъ много наговорили о васъ, что васъ смотрѣть придутъ сегодня.
Я еще не понялъ, въ чемъ дѣло, какъ раздался стукъ въ дверь. Чей-то молодой, ясный голосъ спросилъ:
— Можно?
