Разипурам Нарайан - Аннамалай
Следующие три дня совещание следовало за совещанием — я заметил, что красный платок мелькал на гребне холма чаще, чем обычно. Советчик Аннамалая на Бамбуковом базаре и доброжелатели в лавке у переезда, по-видимому, проанализировали самую суть проблемы и нашли выход. Вернувшись как-то вечером из лавки у переезда, он объявил мне без дальних околичностей:
— Я должен съездить в деревню.
— Но почему так внезапно?
— Нужно поменять расписку, возобновить ее на имя нового портного. Вы должны меня отпустить.
— Когда?
— Когда?.. Ну, когда, по-вашему, я должен ехать?..
— По-моему, тебе вообще не надо ехать. Я не могу тебя сейчас отпустить. Я собирался отправиться в паломничество в Рамесварем.
— Святое место, хорошо, что вы отправляетесь туда паломником, — заменил он свысока. — Благодать осенит вас. Когда вы вернетесь, я уеду.
В тот день мы расстались в наилучших отношениях. Однако на следующий день он поднялся ко мне в кабинет, стал позади моего кресла и без всякого вступления произнес, словно мы не говорили об этом накануне:
— Я должен ехать.
— Да, когда я вернусь из Рамесварема.
Он круто повернулся и стал спускаться по лестнице, но с полпути вернулся и спросил:
— Когда вы едете?
Его бесконечные вопросы выводили меня из себя, но я подавил раздражение и спокойно ответил:
— Я жду еще кое-кого, кто должен поехать со мной вместе. Возможно, дней через десять…
Он, казалось, удовлетворился моим ответом и, шаркая подошвами, спустился вниз. В тот вечер, вернувшись домой, я встретил его у калитки. Не успел я войти во двор, как он сказал:
— Я вернусь через десять дней. Разрешите мне уехать завтра. Через десять дней я вернусь и буду сторожить ваш дом, пока вы будете в Рамесвареме.
— Зачем нам обсуждать все это на улице? Разве ты не можешь подождать, пока я войду в дом?
Он не ответил, закрыл калитку и ушел в свой подвал. Весь вечер мне было не по себе. Пока я переодевался, ел, читал, писал, меня угнетала мысль, что я так резко ответил ему. Мои слова прозвучали слишком сурово. Наутро, встав раньше, чем обычно, я первым делом спустился к нему. Он сидел под открытым краном, вода сильной струей лилась ему на голову. Затем он встал и, мокрый, отправился к себе в подвал. Он воткнул цветок перед изображением божества, висящим на стене, зажег палочку благовоний, заложил другой цветок за ухо, нанес священный пепел себе на лоб, повязал красный платок на голову, натянул шорты и вышел, готовый к новому дню. Однако глаза его смотрели недружелюбно. Я подождал немного, сделав вид, что рассматриваю цветущее манго, похвалил его за порядок в саду, а потом вдруг спросил:
— Ты хочешь уехать только на десять дней?
— Да, да, — отвечал он, тут же смягчаясь. — Я должен возобновить расписку или созвать людей, чтобы они выбросили вон этого самозванца и схватили его машинку… даже если это повлечет за собой кровопролитие. В этом деле кому-то придется поплатиться жизнью. Я вернусь через десять дней.
Мне казалось, что программа эта слишком обширна для десяти дней.
— Ты уверен, что уложишься в этот срок? — спросил я его добродушно.
— Днем больше, днем меньше, но я обещаю вернуться точно, день в день. А когда вернусь, два года никуда больше не поеду. Даже и тогда не поеду, разве что… Пусть брат в следующий раз сам возобновляет расписку…
Я снова почувствовал раздражение и сказал:
— Я не могу разрешить тебе сейчас уехать.
Я произнес эти слова необычайно твердо, но он только подошел ближе и, сложив руки, стал просить меня:
— Прошу вас, я должен возобновить расписку. Если ее просрочить, я все потеряю. В деревне меня засмеют.
— Дай мне эту расписку, я взгляну на нее, — произнес я внушительным тоном.
Я слышал, как он открывал свой черный чемодан. Потом он вернулся, держа в руках какую-то тряпицу, бережно размотал ее и извлек на свет божий документ, составленный на пергаменте. Я просмотрел его. Это было долговое обязательство на сто рупий, в нем не упоминались ни портной, ни его машинка. Это было просто обязательство вернуть долг в сто рупий с процентами, усеянное бесчисленными марками, датами, отпечатками пальцев и подписями. Я не видел, каким образом этот документ может ему помочь. Я прочитал его вслух и заметил, значительно барабаня по нему пальцами:
— Разве здесь говорится что-нибудь о твоем портном или его машинке?
— Но ведь там есть имя Ранги?
— Но тут ничего не говорится о портном. Судя по этому документу, Ранга мог быть и мусорщиком.
Аннамалая охватила паника. Он поднес документ к глазам и, тыча в него пальцем, спросил:
— А тут что написано?
Я прочитал ему весь текст слово в слово. Он пришел в отчаяние. Я сказал:
— Я дам тебе сто рупий, только забудь об этой расписке. Сколько стоит проезд в деревню?
Он вслух посчитал и сказал:
— Рупий десять только за железнодорожный билет…
— И за обратный билет еще десять рупий. Из-за этой расписки ты туда ездишь много лет подряд и на одни только билеты истратил гораздо больше, чем то, что тебе по ней причитается.
— Но он платит проценты, — возразил он.
— Отдай мне эту расписку, я тебе все выплачу, а ты останешься.
Мне стало грустно при мысли о том, что он уедет. Время от времени я отправлялся в поездки, то короткие, а то и долгие. Каждый раз я просто собирался и уезжал, а когда возвращался — через несколько недель, а порой и месяцев, — то находил, что в моей корзине для бумаг все до последнего клочка было сохранено в неприкосновенности. Мне стало очень грустно.
Он нетерпеливо отмахнулся от моих экономических доводов.
— Вы в этих вещах не понимаете. До тех пор пока у меня на руках эта расписка, я всегда могу обратиться в суд.
— И навлечь на себя еще большие расходы? Гораздо дешевле просто сжечь эту бумагу.
Он махнул на меня рукой: непонятливый человек, невозможно с ним разговаривать, в самых простых вещах не разбирается.
На следующий день и еще через день я снова и снова слышал его шаги на лестнице.
— Я вернусь через десять дней.
Я сказал:
— Ну, хорошо… Я вижу, у тебя слишком много забот, о своих обязанностях здесь ты и думать не хочешь. Тебе все равно, что со мной будет. Что же мне, менять ради тебя планы?
Мои слова не произвели на него никакого впечатления. Все это была чепуха, с его точки зрения. Я был одержим химерами, тогда как подлинными, земными реальностями были, конечно, овцы, портные и долговые расписки. С минуту он взирал на меня с жалостью, как на глупца, ничего не смыслящего в жизни, а потом отворачивался и спускался вниз.
Следующие несколько дней он был мрачен, а когда я пытался заговорить с ним, грубил мне. Он не поливал растений, совсем забыл о соседке и не разжигал, как обычно, костер в тени гранатового дерева. Он сбросил свой красный, платок и сидел в подвале в углу, накинув на голову, словно в трауре, старое одеяло. Когда я уходил и приходил, он появлялся из подвала и покорно открывал мне калитку, но мы не обменялись ни единым словом за эти дни. Я было попробовал втянуть его в разговор, весело заметив:
— Ты слышал, у нас открывают новый магазин?
— Я никуда не хожу, мне люди не нужны. С чего это вы решили, что меня интересуют лавки и всякие сплетни? Меня это не касается.
В другой раз я спросил:
— Никто не звонил?
— Если б звонил, неужто бы я вам не сказал? — ответил он. Взглянул на меня с яростью и ушел, бормоча: — Если вы мне не верите, отошлите меня. Зачем мне врать, что никто не звонил по телефону, если кто-то звонил? Я не мошенник, я уважаемый фермер. Отошлите меня…
С головой, покрытой темным одеялом, он был сам на себя не похож. Сердитые глаза смотрели враждебно. Казалось, будто все эти годы он старался держать себя в руках, но внезапно все пошло прахом.
Спустя неделю, утром, я услышал какой-то звук у калитки, выглянул и увидел, что он стоит во дворе, а жестяной чемодан и джутовый мешок со всякой всячиной лежат на земле у его ног. На нем был темный пиджак, который он надевал только в торжественных случаях, и белое дхоти, голова тщательно повязана тюрбаном. В этом новом наряде он был неузнаваем. Он сказал:
— Я уезжаю сегодня восьмичасовым поездом. Вот ключ от моей комнаты. — Он откинул крышку своего чемодана и сказал: — Проверьте, не украл ли я чего у вас. Ведь эта женщина зовет меня курокрадом. Только я не мошенник.
— Зачем ты так уезжаешь? Разве так нужно уезжать после пятнадцати лет службы? — спросил я.
Он только ответил:
— Я нездоров, я не хочу умереть в вашем доме и навлечь на него дурную славу. Позвольте мне уехать домой и там умереть. Там меня оденут в новые одежды, возложат на мое тело гирлянды из свежих цветов, понесут его всей деревней по улицам, и будет играть оркестр. А если я умру в подвале, когда вас не будет, я буду лежать там и гнить, пока мусорщики из муниципалитета не увезут меня на телеге вместе с отбросами. Позвольте мне избавить ваш дом от дурной репутации. Я поеду домой и умру там. Все садовые инструменты в подвале. Сосчитайте их, если хотите, я не вор.
