Яльмар Сёдерберг - Доктор Глас
Она вся раскраснелась, разгорячилась, пока говорила. Я посмотрел на нее поверх очков и кивнул.
— Да, пожалуй что странно.
— Или вот, как по-вашему, разве нынешняя моя любовь грех? Она нам не только в радость, страха-то, может, больше натерпишься, но разве она грех? Уж если она грех, то и все во мне греховно, потому что ничего нет во мне достойнее и чище ее… Но вы, верно, удивляетесь, что я столько болтаю. Как будто мне не с кем об этом поговорить… Но знаете, когда мы с ним встречаемся, времени всегда так мало, и он почти не говорит со мною, — она вдруг покраснела, — он почти не говорит со мною о том, что меня мучает.
Я сидел спокойно, молча, подперев голову рукой, и разглядывал ее из-под полуприкрытых век — вот она сидит в уголке моей кушетки, разрумянившаяся, в светлом ореоле пышных волос. Девица Бархатная Щечка. И я подумал: «Ах, если б нам с тобою недостало времени на разговоры. Сейчас заговорит, — так я подумал, — я подойду и закрою ей рот поцелуем». Но она теперь сидела молча. Дверь в приемную была приоткрыта, и я услышал в коридоре шаги моей экономки.
Я нарушил молчание:
— А скажите, фру Грегориус, вы никогда не думали о разводе? Ведь вы не настолько уж зависимы от вашего мужа — отец ваш оставил кое-какое состояние, вы были единственным ребенком, да и матушка ваша еще жива и неплохо обеспечена, если не ошибаюсь?
— Ах, доктор Глас, вы его не знаете. Развод — священнику! Он никогда не согласится, никогда, что бы я ни натворила, что бы ни случилось. Лучше он будет «прощать» меня до семижды семидесяти раз, и подымать из грязи, и спасать, и все, что угодно… Он способен даже служить за меня молебны в церкви. Нет, такая уж, я, видно, несчастная.
Я встал.
— Ну, хорошо, а мне что теперь прикажете делать? Я не вижу никакого выхода.
Она растерянно покачала головой.
— Я не знаю. Я сама ничего не знаю. Но нынче, мне думается, он придет к вам, у него что-то с сердцем, он вчера жаловался. Вы не попробуете еще разок поговорить с ним? Только так, чтобы он, упаси бог, не догадался о моем теперешнем визите?
— Хорошо, попробую.
Она ушла.
Когда она ушла, я взял книжку медицинского журнала, чтоб немного рассеяться. Но ничего не помогало. Она все время была у меня перед глазами, я видел, как она сидит, забившись в угол кушетки, и рассказывает про свою жизнь, и как она дошла до того, что теперь ей хоть в петлю. Кто же виноват? Тот ли человек, который однажды летним днем попытался соблазнить ее в лесу? Ах, да разве есть у мужчины иная обязанность по отношению к женщине, нежели соблазнить ее, будь то в лесу или в брачной постели, а потом разделить с ней все тяготы последствий? Так кто же тогда виноват — пастор? А что он такого сделал? Возжелал женщину, как желали до него мириады других мужчин, и возжелал вдобавок благоприлично и благопристойно, как они выражаются на своем чудном языке, — и она ответила согласием, не подумавши, не отдавая себе в том отчета, просто с отчаяния и из-за той невообразимой путаницы в понятиях, что была результатом ее воспитания. Не в здравом уме и трезвой памяти сочеталась она браком с этим человеком, не наяву, а во сне. Ведь во сне с нами часто происходят самые невероятные вещи, а выглядят они совершенно естественно, во сне. Но, пробудившись, мы вспоминаем о них с изумлением смеемся либо ужасаемся. Теперь она пробудилась! А родители, уж они-то, казалось, должны бы понимать, что такое брак, и тем не менее они дали свое согласие и, наверное, даже обрадовались, и чувствовали себя польщенными, — пробудились ли они теперь?
А сам пастор: неужто он ни в малейшей степени не ощущал, сколь противно природе, сколь непристойно то, что он совершает?
Никогда прежде не возникало у меня столь отчетливого чувства, что мораль — та же карусель. Я, собственно, и прежде это знал, только привык думать, что время оборотов измеряется веками, либо эпохами — теперь оно измерялось для меня минутами и секундами В глазах у меня мелькало, и как за спасительную соломинку ухватился я в этой дьявольской круговерти за давешний голос, процедивший сквозь зубы: берегись, пастор!
* * *Так и есть. Он явился ко мне на прием. Что-то дрогнуло во мне потаенно и весело, когда, отворив дверь, я увидел его в приемной. Перед ним оставалась одна лишь пожилая дама, она попросили выписать ей повторный рецепт — следующая очередь была его. Расправив полы сюртука, он с неторопливым достоинством опустился на то же самое место кушетки, где всего несколько часом назад сидела съежившись его жена.
Начал он, по своему обыкновению, с пустейшей болтовни. На сей раз он занимал меня беседой о святом причастии. На сердце пожаловался мимоходом, к слову, и у меня получилось впечатление, что он специально явился узнать, какого я, как врач, мнении относительно проблемы гигиеничности святого причастия, которую взялись обсуждать теперь во всех газетах, уставши спорить о морском чудище. Я не следил за этими дебатами, заглядывал лишь от случая к случаю одним глазом в попадавшиеся статейки, но, говоря по правде, вовсе был в том несведущ, так что пастору самому пришлось разъяснять мне положение дел. Что следует предпринять, дабы предотвратить опасность передачи заразы через святое причастие? Так ставился вопрос. Пастор глубоко сожалел, что подобный вопрос вообще мог быть поставлен, но уж коль скоро это так, приходилось на него отвечать. Тут мыслилось несколько возможностей. Проще всего, пожалуй, было бы приобрести для каждой церкви взамен общей чаши энное количество каких-то небольших сосудов, и пусть бы пономарь перемывал их всякий раз тут же у алтаря — но это слишком дорого; маленькому деревенскому приходу, пожалуй, не под силу приобрести необходимое количество таких серебряных сосудов.
Я заметил на это, что в наше время, когда интерес к религии непрестанно возрастает и когда изготовляется, например, великое множество серебряных кубков для велосипедных гонок, следовало бы отыскать возможности для приобретения таких же кубков и в религиозных целях. Я, правда, не слышал, чтобы перед обрядом причащения священник хотя бы словом поминал серебро, однако про это соображение я умолчал. Далее мыслилась и такая возможность, продолжал пастор, чтобы каждый причащающийся приносил с собой собственную чашу либо просто стакан. Но как это будет выглядеть, если имущий явится, скажем, с серебряным кубком художественной работы, а неимущий, чего доброго, с обыкновенной рюмкой? На мой взгляд, картина получилась бы весьма живописная, но я и тут промолчал и ждал, что он скажет дальше. Далее, некий священник из свободомыслящих предложил вкушать кровь Спасителя в капсюлях. Я подумал было, что ослышался. «В капсюлях, как касторку?» — «Ну да, в капсюлях». И, наконец, некий придворный проповедник придумал чашу совершенно особой конструкции, взял на нее патент и основал акционерное общество, — пастор мне ее подробнейшим образом описал, по-моему, это порядком смахивало на чашки-плошки докторов черной магии. Ну, что до него самого, то он держится подальше от ересей и свободомыслия, и посему все эти новшества представляются ему весьма подозрительными, но бациллы ведь тоже вещь подозрительная, и что прикажете делать?
Бациллы — все тотчас же прояснилось, стоило мне лишь услышать, как он выговаривает это слово. Интонация была мне знакома, я вспомнил, что однажды мы с ним уже говорили о бациллах, теперь мне было совершенно ясно, что он страдает заболеванием под названием бацилломания. Бациллы в его глазах — это, вероятно, нечто, загадочным образом находящееся и вне религии, и вне заведенного порядка вещей. Происходит это оттого, что они только-только объявились. Религия его стара, ей чуть не девятнадцать столетий, а заведенный порядок вещей датирует свое рождение по меньшей мере началом века, с немецкой философии и падения Наполеона. Бациллы же свалились на беднягу уже к старости, свалились как снег на голову. В его представлении они вот только теперь, в преддверии конца света, и начали свою зловредную деятельность; ему и невдомек, что ими, по всей вероятности, уже кишмя кишело и в том немудреном глиняном сосуде, что служил застольной чашей на тайной вечере в Гефсимане.
Я затрудняюсь сказать, на кого он больше смахивает, — на осла или на лисицу.
Я повернулся к нему спиной и, предоставив ему разглагольствовать, стал рыться в шкафу с инструментами. Между делом я попри сил его снять сюртук и жилет, что же до проблемы гигиеничности святого причастия, то я, не долго думая, решил высказаться в пользу капсюлей.
— Должен признаться, — сказал я, — что в первый момент даже я был несколько шокирован, хотя и не могу похвастаться особой религиозностью. Однако, по зрелом размышлении, всякие сомнения отпадают. Ведь суть-то святого причастия не в вине, и не в хлебе, и даже не в серебряной церковной утвари, но вере; а истинная вера, разумеется, никоим образом не зависит от таких внешних аксессуаров, как серебряные чаши или желатиновые капсюли…
