Константин Воробьёв - Это мы, Господи!
– Да съешь ты сам свою трусятину! Помрешь ить, пока продашь.
– Эй, кому загнать по дешевке?
– Што-о?
– Душа лубезный, купи котелок баланды! Свежий, вкусный, красивый!
– Кому ножик за понкрутку?
– У кого кусок резины есть?…
Сергей и капитан стояли у проволочной стены, следя за оживленной торговлей на базаре.
– А знаешь, – предложил Николаев, – не мешало бы сходить на эту черную биржу.
– Пайку перепродать?
– Нет, кальсоны; покурить бы малость… Но в этот момент начали разгонять базар и строить людей. Построились и командиры.
– По направлению виселицы – шагом марш! – скомандовали полицейские.
Туда же шли и другие секции.
– Кому-то наденут сейчас гитлеровский галстучек, – шепнул Николаев.
Запрудив обширную площадь, пленные образовали пустоту вокруг виселицы. Немцы-конвоиры остервенело следили за секциями командиров, политсостава, евреев.
Кроваво– красным шаром закатывалось в полоску сизой тучи солнце на окраине лагеря. Духота летнего вечера повисла над площадью тяжелым пушистым одеялом.
– Дай проход! Разойдись в стороны! – послышались голоса.
В образовавшийся живой коридор вошли немцы. Их было семь человек. Окружили они понуро шагавших двух пленных. Долговязый нескладный офицер сразу же заговорил что-то на своем языке.
– Военно-полевой суд… – начал переводчик; и рассказал, что немцы решили повесить двух пленных за то, что, работая в складе на станции, они насыпали себе в карманы муки…
– А много мучки-то взяли? – послышался голос из толпы.
Обреченные были явными противоположностями друг другу. Первый являл как будто все признаки предсмертного отупения. Раскрыв губы, он бессмысленно глядел на переводчика белесоватыми неморгающими глазами. Парень был велик и широк костью, видать, вял и неповоротлив. Изредка он всхрапывал носом и проводил по нему рукавом гимнастерки.
Второй, лет под тридцать, щуплый и низенький, загорелый до черноты, был похож на скворца. Он стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу, ни разу не взглянув на толпу пленных и на читавших ему смертный приговор.
Пока переводчик говорил, немцы ладили петли веревок, встав на аккуратно сколоченные козлы.
– Дорогие, век не забуду… не надо! – заколотил себя кулаками в грудь «скворец». – Не буду… с голоду это я… Родимые, ненаглядные мои, – бредил он, упав на колени.
– Подымись, дура бловая! – спокойным басом загорланил его одновисельник. – Разя это люди? Это жа анчихристы! Увстань жа, ну!…
И, неторопливо взяв за плечо коленопреклоненного, он легко поставил его на ноги.
Живчиком бился чернявый в цепких руках немцев. Брыкался и кусался, не давая просунуть голову в петлю веревки. Все так же не торопясь и деловито влез на козлы белоглазый парень, сам надел себе веревочный калачик на длинную грязную шею и, качнувшись, грузным мешком повис прежде чернявого, уродливо скривив голову…
…В голубени июльского неба кусками пышного всхожего теста плавают облака. Жарят погожие дни стальную вермишель колючек проволоки, разогревают смолу толевых крыш бараков, и сочатся блестящие черные сосульки каплями смачной патоки. Думают люди о пище днем и ночью. Подолгу ведутся в темноте разговоры-воспоминания – кто, когда и как ел.
– Ну, встаешь это себе, делаешь, понятно, зарядку, а на кухне уже слышишь: ттччщщщии-и!… Пара поджаренных яичек, два-три ломтика ветчинки… Да-а! Запивал все это я стаканчиком холодненького молочка… знаете такое? А в обед…
– Это што-о! Я вот, так я кушал так: утром не ел ничего!
– Ну, это уж вы напрасно! Почему же?
– А понимаете, не хотел. Привык!
– Как так можно! Могла же ваша жена, скажем, поджарить вам белый хлебец в сливочном маслице… румяненький, горяченький… с сахарцом, понимаете?
– Да, конечно, но… рацион, так сказать…
– Ах, что там! Это вы просто… извините, дурак были, что не кушали!…
Это в углу, где спали «старички» по чину и годам. Во втором же:
– Заходишь в буфет, берешь пару булок по тридцать шесть, пару простокваш – ббабахх! А в двенадцать – в столовую. Опять берешь: солянку, пожарские, кисель и пять пива. Шарахнешь – и до семи!…
Это вспоминали свое житье-бытье те, кому не могла жена «поджарить в сливочном маслице». Это были холостяки…
…В самую последнюю очередь получали командиры баланду. Поблескивают в их руках котелочки, баночки из-под консервов, а за неимением того и другого держат за ремешки некоторые и каски.
– У вас, капитан, губа не дура! Посудинку-то себе вы подыскали вместительную!
– Скажите, товарищ подполковник, вы… если не ошибаюсь?
– Да, я армянин.
– Встречали ли вы там, у себя, более роскошную пиалу, чем вот эта ваша?
– Майор Величко, что вы думаете, сколько касок баланды вы могли бы опрокинуть за один присест?…
Так доходили до кухни. Посреди бесстенного навеса стояли две ванны, наполненные чем-то желтым, жидким. Это и была баланда, сваренная из костной муки. Возвращались в бараки, бережно неся содержимое своих сосудов. Чинно рассаживались на нарах, и в первые минуты был слышен лишь жадный всхлип губ, сосущих баланду.
– Товарищ военинженер, вы жаловались на катар, так вот не желаете ли доесть мою баланду?
Молодежь была неутомимей. Выпив баланду, заводила она разговоры, споры, воспоминания.
– Повторяю, внешность не показатель внутреннего достоинства человека, – горячился лейтенант Воронов. – Я знаю один характерный случай. В моей учебной роте был курсант Пискунов. Фамилия его говорила за все: он был похож на цыпленка-заморыша. Учился плохо. Как-то спрашивает его тактический руководитель: «Вот вы, курсант Пискунов, ведете взвод. Наблюдатель подал знак – „воздух“. Ваше решение»? А Пискунов стоял-стоял да и решил: "Я, – говорит, – подаю команду – «спасайся кто как может!» Ну, понятно, хохот в аудитории, плохая отметка и прочее. Но дело не в этом. Пискунов был аттестован на младшего лейтенанта. А в первые же месяцы войны, командуя взводом, он заработал орден Ленина. И заметьте: единственный из всего училища тогда!…
Глава седьмая
В один из августовских дней 1942 года, когда над лагерем проплывали белые мотки паутины, командиры были выстроены, чтобы получить «дорожные продукты». Путь, видимо, предстоял долгий: была выдана каждому целая буханка хлеба из опилок в 800 граммов, что составляло четырехдневную норму.
– В Германию везут. Надо бежать в пути, – пояснил Сергей.
Идя на станцию, Сергей и капитан съели одну буханку, оставив другую на дорогу. Погрузка проходила быстро. Немец отсчитывал десять пятерок и подводил их к вагону. В дверях сразу же создавалась пробка. Каждый стремился залезть в вагон не последним, ибо из пятидесяти человек двенадцати придется стоять за неимением места. Пятидесятку Сергея немец подвел к французскому вагону. Это были очень практичные и удобные вагоны для перевозки мертвых грузов и братские гробы для пленных. Герметически закупоренные, без окон, обитые изнутри жестью, эти вагоны были настоящей тюремной камерой, уничтожающие малейшую возможность побега.
– Кажется, все! – покачал головой Николаев.
– Нет. Остановки.
– Не выпустят…
– Тогда… тогда останется последняя возможность – вот! – указал Сергей на железную петлю, вбитую в стенку вагона. Николаев долго не отрывал глаз от этой петли.
Поезд с места набрал скорость и около пяти часов не останавливался, убаюкивая разомлевших от нестерпимой жары людей. Никто не имел ни малейшего представления, куда идет состав и на какой станции остановился сейчас. Разразившаяся ночью гроза охладила вагон, дышать стало несколько легче. Когда в узкие, словно прорезанные осокой, щели дверей вагона просочилась молочная сыворотка рассвета, поезд, ухнув, вновь помчался вперед. За вторые сутки пути еще ни разу не открыли двери вагона. Душный смрад висел в воздухе, дышали через рот, чтобы не чувствовать вони. Первые сутки без воды. Вторые. Третьи. Утро четвертого дня. Грузный майор Величко, подложив под голову каску, служившую ему ранее котелком, не шевелился и не стонал вот уже несколько часов. А к вечеру четвертого дня пути, пронзительно завизжав, стали открываться двери вагонов. Хлынувший поток света и свежего воздуха ошеломил всех. Люди лежали, не двигаясь и ничего не желая.
– Раус, раус! [Вон, вон] – вопили немцы.
От истощения пергаментной бумагой шелестели перепонки ушей, носом нельзя было дышать – шумом и треском наполнялась голова. Взяв за руки один другого, Сергей и Николаев вылезли из вагона. Ноги не держали, и Сергей опустился на рельс. Вокруг выгружаемых пленных собралась толпа зевак в гражданских одеждах. Слышался непонятный и смешной выговор чужого языка. Сергей с трудом поднял голову на фасад ближайшего здания. Жирной чернотой оттуда брызнуло слово из нерусских букв. «Каунас», – разобрал Сергей…
