Габриэле Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
— Конечно, твоя виола здесь, — подтвердила чаровница, пристально устремив куда-то взор. — Я ее вижу как тебя, Альдо. Я всегда завидовала ее красно-коричневому цвету — мне бы такие волосы иметь! Ах, если бы ты мог отыскать хоть одну ноту, которая напоминала бы ее! А эти желтоватые пятна лака на боках, которые были прозрачнее амбры! А посередине нижней деки эти золотые полоски, сочные и нежные как, шея тропической птицы! Нижняя часть грифа у нее светлая, отполированная движением твоей руки.
— Мориччика, а какая у тебя была чудная лютня, которой ты себе аккомпанировала! — воскликнул юноша, увлекаясь все более и более. — Ящик у нее был сработан, как киль у корабля, из чередующихся полос дерева, то светлого, то темного, и был легче, чем чашка весов орехового дерева. А проколы в ней были такие тонкие, что еле-еле проходил через них солнечный луч, если, желая прочесть на дне ее имя знаменитого мастера, ее поставить против света.
Они стояли, прислонившись к шкафам, предаваясь таинственному забытью. Все как будто превратилось в музыку, и последняя связала с неизмеримой далью эту тесную комнату, в которой жила некая древняя душа. Разве не от звона колоколов побелело небо, истощенное слишком долгим сиянием своим? В промежутках доносился из болота хор лягушек; а от этих звуков, казалось, побелели самые воды. И была повсюду белизна и замирание; еще не заметны были покровы вечера, текшего к ним по реке забвения, хотя верхушки ив начали уже окутываться тенью.
— Это небо, Альдо, приводит мне на память слова из посвящения к одной книге, которую ты мне показал, Книге Кантат — она была, быть может, посвящена мне, когда я жила. Ты помнишь их?
— Помню. «Да будет свидетелем само небо, как Творец музыки…»
— Творец музыки!
— Это была книга кантат для одного голоса, сочинение Маццаферраты. Там есть одна кантата на сегодняшний день, на сегодняшний час: «С ногами из серебра…» Она была переплетена в тисненый пергамент, блестящий, как коробки от конфет, а на нижней стороне застежки было написано от руки: «Меня сжигает двойной пыл». Бумага была тонкая, мягкая, истлевшая с краев. Она, как осенние листья, начинала умирать с краев. Ты не помнишь этого? Кстати, книга эта должна находиться в одном из шкафов.
Изабелла поощряла расходившуюся фантазию юноши долгой улыбкой, витавшей вокруг маленькой ранки, которая виднелась у нее на губах.
— Ванина, — промолвила она, — почему бы тебе не взять свою лютню и не спеть нам под сурдинку какую-нибудь песенку?
— Песенку Тибо де Шампан, короля Наваррского: «Amors me fait commender une chanson novelle…» — предложил Альдо. — Или лучше английскую, такую нежную, на слова Бен-Джонсона Трагического, ту самую, что кончается так «О so white, о so soft, о so sweet, so sweet, so sweet is she!» Да о чем ты думаешь?
Вана не сразу ответила; можно было сказать, она боялась, что у нее не окажется ее прежнего голоса, ей почти казалось, что она вот-вот заговорит не своим голосом. Наконец отвечала:
— Вы просили меня спеть, а я в это время думала о том, что сказал другой твой любимый поэт: «О, ласточка, сестра моя ласточка, не могу понять, как у тебя хватает сердца петь… Прошу тебя, перестань, хотя бы на краткий миг!» Давайте попросим ласточек дать нам минуту покоя.
— Действительно, это не мешало бы, — заметила Изабелла.
В самом деле, крики ласточек разрушали опьянение, навеянное этим долгим днем. Временами пролетали они мимо окна отчаянным лётом, как стрелы.
— Вана, как мне нравится нынче твое грустное настроение! — сказал Альдо.
— Мне тоже, — заметила Изабелла.
Прислонившись спиной к шкафу, головой к деревянным инкрустациям на стене, опустив обнаженные руки вдоль тела, прикрывши длинными темными ресницами лучистую эмаль своих глаз, Вана стояла неподвижно, и лицо ее выдавало состояние человека, который вот-вот лишится чувств и только задерживает зубами свою собственную душу и словно пробует ее вкус. Ее рот слегка подергивался, как будто от особого вкусового ощущения, какое бывает, если пожевать чего-нибудь кислого.
— Иза, ты помнишь картинку Чезаро да Сесто в чудной потускневшей позолоченной раме, которую мы видели во Франкфурте? — спросил Альдо. — Она изображает святую Катерину Александрийскую посреди лесов, вод и гор. Она положила руки на зубчатое колесо — орудие пытки. Концы ее помертвелых пальцев касаются ужасных железных зубцов. Но музыкальный дух картины проник нам в самое сердце. Я помню, как ты сказала: «Ее руки касаются колеса с такой нежностью, будто перед ней клавиши клавикорд».
— Да, это так и было.
— Такая же и Вана нынче.
Паоло Тарзис молча слушал этот фантастический разговор; и самый вид и голос юноши вызывали в нем глухую ревность, а душная атмосфера прошлого и разлитая в воздухе томность, а также игра фантазии не давали ему дышать свободно. Время от времени он представлял себе вдали голый остов своей машины под железным сараем, голубые блузы своих мастеров, работавших возле машины. И в душевной смуте своей под влиянием всех этих музыкальных видений он начинал видеть формы больших облаков, которые должны были служить патетическим фоном для его победы. И так как в эту минуту мимо окна в вихре полета стрелой пронеслась ласточка, он чувствовал в себе мускульную дрожь нетерпения и услышал внутри себя свист, производимый лопастями машины.
— Как мне это нравится! — повторила минуту спустя Изабелла, как человек, откусивший от плода и хвалящий его вкус, в то время как стенки его рта обливаются соком; впечатление это получалось оттого, что ее голос придавал чувственный оттенок всем тонкостям мысли.
— Мы здесь остаемся? — спросил Альдо. — Ты вступаешь во владение своим раем? Нынче ночью мы можем услышать самую грандиозную симфонию лягушек, какую кто-либо слышал. Мантуанские лягушки прославились на целый свет: в искусстве гармонии они превзошли даже своих собратьев из Равенны.
— Это будет самая короткая ночь в году.
— Я не хочу спать.
Снова он приблизился к сестре с грациозными движениями пажа, преследуемый беспокойным взглядом Паоло. Он так был хорош собой, что почти равнялся красотой с двумя своими сестрами. Форма его лба вместе с линиями бровей напоминала бессмертные классические образы; и, раз посмотревши на него, нельзя было оторваться, так как впечатление физического совершенства все время сохраняло силу. И он сам, чувствуя, что чужие взгляды смотрят беспрестанно не в глаза ему, а выше глаз, освоился с представлением, что у него на голове лежит дивный венок; и от этого еще возрастало в нем духовное пламя, так же как и легкость его движений.
— Итак, нужно будет идти? — сказала Изабелла.
И она еще раз взглянула на филигранную работу потолка, под которым все еще кружилась пчела. И посмотрела еще на написанное на стенах свое имя, на полное величия слово, на Альфу и Омегу, на загадочное число XXVII, на музыкальные знаки, на канделябр и треугольник, на переплетенные литеры, на колоду белых карт.
— Nec spe nec metu! Но я надеюсь на то, чего боюсь, и боюсь того, на что надеюсь.
— Для тебя написан, — сказал Альдо, — тот мадригал Джероламо Белли д’Арджента, который тебе споет Вана: «Волны мыслей моих несут мое сердце то к берегу надежды, то к страху…»
И тут мечты оборвались минутой смущения. И все ясные глаза сошлись в мимолетной встрече.
— Что значит число двадцать семь? — спросила Вана, которая в смущении своей души обращалась в суеверной тревоге ко всякого рода знакам и предчувствиям.
— Этого я не помню, — отвечала Изабелла. — Но, во всяком случае, это число, которое я, может быть, не скоро забуду.
И взглянула на безмолвного друга как бы с тем, чтобы напомнить ему, что двадцать седьмое будет днем состязаний на Дедаловых празднествах. И взгляд этот напомнил о необходимости ждать и давал обещание: «После!» И для него он был как бы колыханием длинных языков пламени на верхушках шестов — целей воздушного состязания.
— А колода карт? — спросила Вана.
— Это игра в судьбу, — отвечал Альдо, — эти карты вытаскивают вслепую из урны судьбы.
— Они белые?
— Да, белые.
— Уступи мне эту печать, Изабелла, — сказала Вана.
— Не хочешь ли лучше печать Молчания? — заметил Альдо.
— А что это за печать?
— Печать музыкальных знаков в нотах — вон она там, это была любимая печать Изабеллы.
— Ты вот разбираешься в нотных знаках, а умеешь ли ты читать их?
Юноша повернулся и пересел к краю подоконника, чтобы быть поближе к карнизу и к лепным украшениям в виде колец, розеток, в которых были воспроизведены всевозможные печати, кроме одной — печати Молчания, которая единственная стояла на самом недосягаемом, самом беспредельном из всех фризов мира.
— Если я не ошибаюсь, это контральтовый ключ, а потом идут обозначения четырех темпов, после знаки трех пауз уменьшающейся длительности — в две целых, в одну, в половину, и затем вздох кратчайшей длительности, и даже три паузы в обратном порядке, и, наконец, знак двойного ритурнеля.
