Габриэле Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
Обзор книги Габриэле Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
Габриэле Д'Аннунцио
Собрание сочинений в шести томах
Том 6
Может быть — да. может быть — нет
Леда без лебедя
Новеллы
Пескарские новеллы
МОЖЕТ БЫТЬ — ДА, МОЖЕТ БЫТЬ — НЕТ
Роман
Перевод А. Печковского
Книга первая
— Может быть, — возражала женщина, излучая, можно сказать, свою улыбку навстречу могучему, происходившему от быстрой езды ветру, от которого бился во все стороны ее головной шарф серебристо-серого цвета, как придорожные ивы, убегавшие вдаль полей.
— Нет, не может быть. Я хочу, чтобы это было так, я хочу! Вы делаете возмутительную вещь, Изабелла: этому нет прощения, нет оправдания. Это жестокость с вашей стороны, жестокость почти что грубая, ужасное оскорбление тела и души, бесчеловечный грех по отношению к любви, ко всякой красоте, ко всякой прелести любви, Изабелла. Что вы хотите сделать со мной? Хотите, чтобы я совсем пришел в отчаяние, сошел с ума?
— Может быть, — отвечала женщина, и улыбка ее походила на острие, заволакиваемое беспрестанно дымкой ее шарфа с его переливами цветов; улыбка эта выбивалась из-под крыльев ее шляпы цвета железа, покрывавшей ей голову наподобие шлема и сплетенной из широкой соломы, такой широкой, как стружки ясеневого дерева.
— Ах, если бы любовь была живым существом, с живыми глазами, как вы думаете, могли бы вы без стыда глядеть ей в глаза?
— И не стала бы глядеть никогда!
— Вы меня любите?
— Не знаю.
— Вы играете мною?
— Все в жизни игра.
Бешенство охватило мужчину, который, выгнувшись вперед, управлял своей стремительной красной машиной, мчавшейся по старинной римской дороге с грозным шумом, как от перекатов железного барабана.
— Были бы вы способны поставить жизнь на последнюю ставку?
— Я способна на все.
Словно острие, сверкнула в ее зубах, в белках ее глаз ее чудовищная улыбка, сверкнула, как обоюдоострый меч. Обезумевший спутник сжал в руке рычаг машины, усилил ход, как в пылу безумной гонки, и почувствовал, как его сердце забилось в такт с машиной. Ветер срывал слова с его пересохших губ.
— Теперь ваша жизнь в моих руках совершенно так же, как этот круг руля. Да — я могу ее разрушить.
— Да.
— Я могу в одно мгновение низвергнуть ее в прах, разбить о камни, сделать из вас и из себя одно кровавое пятно.
— Да.
Выгнувшись вперед, произносила она эти слова с присвистом, с оттенком насмешки и дикого наслаждения. И воистину кровь одного и другой черпали силу друг от друга; вздымаясь и сталкиваясь, они загорались, вспыхивали, как бензин от зажигателя мотора, спрятанного в длинной коробке.
— Смерть, смерть!
Без страха, в опьянении она смотрела на его фигуру, отражавшуюся в задке среднего фонаря, как в щите, сделанном из трех металлов; смотрела, как отражались в этом медном выпуклом зеркале в маленьком виде его голова, затем в более крупном виде туловище и, наконец, огромная левая рука, лежавшая на руле экипажа. Когда на зеркало падало солнце, пламя пожирало ему лицо, и от всей фигуры его было видно тогда чудовищное безглавое туловище и гигантская рука в красной перчатке.
— Ты еще долго будешь манить меня и только смеяться надо мной?
— Может быть.
— Видишь там эту телегу?
— Вижу!
Слова сыпались как искры, и вылетали они, казалось, не из уст, затаивших дыхание, а из самого сердца, как из огнедышащего вулкана. Ветер срывал их и смешивал с огромным столбом пыли, поднимавшейся от их чудовищной езды. Они представлялись не звуками, но языками пламени, казались нечеловеческими от быстрого мелькания, от окружающей безлюдности.
— Закрой глаза, дай мне свои губы.
— Нет.
— Укуси меня и закрой глаза.
— Нет.
— Тогда умрем!
— Я не прочь.
Между ними происходила борьба без телесных прикосновений, но с тем же любовным бредом, который охватывает любовников на смятой постели, когда они почти ненавидят друг друга, когда любовная страсть и инстинкт разрушения, наслаждение и убийственный пыл сливаются в один лихорадочный бред. Весь мир представлялся пылью, оставляемой позади; их силы сливались друг с другом. Женщина была отделена от спутника ручками сиденья, даже колени их не касались; но она испытывала мучительное наслаждение, как будто две властные руки держали не круг руля машины, но схватили ее за плечи, потрясая ее тело. И ему передалось то же самое ощущение, ибо он почти чувствовал, как под его руками, которые напрягались все сильнее и сильнее, возрастил предсмертный трепет сидевшего рядом создания. И оба они, как в минуту телесных объятий, чувствовали, что лицо горит, а в спину прокрадывается холодок.
— Не боишься?
— Не боюсь.
Она смотрела в лицо смерти, но не верила в смерть. Увидела тень от тополя на белой дороге; различила в гуще травы одуванчик, не тронутый ветром, непрочный пушистый шарик на тонкой ножке; вся сжалась, превратившись с головы до ног в один жизненный инстинкт, подражая лёту проворных ласточек, задевавших крыльями трясущуюся коробку мотора. И ни разу в жизни еще не сознавала она собственного тела так, как в эту минуту, ни лежа в постели, ни в ванне, ни даже перед зеркалом: длинные ноги, гладкие, как ноги изваяний, лоснящихся от тысячи прикосновений; узкие подвижные колени, в которых таилась тайна ее удивительной походки; маленькие соски на груди, широкой, как грудь поющей музы со слегка выступающими костями, прикрытыми тонкими мускулами; и руки, мягкие, но крепкие и, несмотря на это, казалось, затаившие в себе всю нежнейшую свежесть жизни, как гирлянда цветов, обновляемая каждое утро; и одетые в мягкие перчатки худощавые руки с ногтями в белых пятнышках, чувствительные, как багряное сердце, полные более высокой тайны, чем линии ладоней; и весь жар, разлившийся под кожей, как золотящие лучи солнца, и беспокойная жизнь крови, и глубокий аромат тела.
«Нет, мы не умрем. Сердце у тебя дрогнет. Вся ярость твоя — это пустое. Получай от меня радость и страдание. Я никогда еще не была такой сильной, такой желанной».
Мысли ее зарождались от ее трепета. И из-под низко опущенных крыльев ее шляпы виднелось ее демоническое лицо, являясь не маской из плоти, но высшим выражением ее души, зажегшейся от звучных порывов ветра и затуманенное лукавством.
— Изабелла! Изабелла!
Подобно чуткому коню, который чувствует, как его всадник перед препятствием теряет мужество, и знает, что они не перепрыгнут на другую сторону, — она чувствовала нерешительность в руках своего спутника, управлявшего машиной, и уже мерила глазами промежуток между телегой и каналом, в котором белели кувшинки. Невольный крик вырвался у нее, когда на машину налетела ласточка и убилась.
— Испугалась?
— За ласточку.
— Хочешь?
— Будь что будет…
— Изабелла!
Тут она взглянула на бритое лицо своего спутника, на этот раз не на отражение его в медном зеркальце, но на живое лицо, бывшее рядом с нею, оглушенное близостью опасности, — бронзовое лицо, иссушенное и загрубелое, с проступающими костями, словно затянутое ото лба до подбородка в тонкую кольчугу; и одни только мясистые губы выступали, словно раздувшиеся от жажды и отчаяния. Потом взглянула перед собой. Внезапный ужас захватил ей дыхание, ибо телега была тут, перед ними, нагруженная длиннейшими стволами деревьев, которые высовывались за рога запряженных быков. Последний раз вскинула глазами и с удивительной ясностью различила круги в разрезе бревна. Затем закрыла глаза, тряхнулась от сильного движения экипажа, услышала брань возчиков и зловещее мычание, как будто смертоносная машина проехала по животным, раздавив их. Открыла глаза: что-то зеленое, чистое свежей струей лилось ей в зрачки. Машина мчалась с завыванием сирены вдоль поросшего травою берега канала, в котором желтели бесчисленные кувшинки. Позади столб пыли закрывал следы. И из-под колышущегося шарфа, из-под крыльев шляпы, с невредимого, победоносного лица сорвался неожиданно взрыв смеха.
То был непроизвольный смех, судорожный женский смех, от которого наполнялись слезами глазные впадины, от которого перегибалось пополам ее тело, ежеминутно грозя переломиться. Но она постаралась придать своей слабости и своему истерическому припадку вид победоносного презрения.
— Смерть! Смерть! — с рыданием выкрикивала она сдавленным горлом. — Последняя ставка! Вы всего-то навсего убили одну ласточку и заставили замычать четырех мирных быков.
Она не в силах была сдержать своего смеха, вырывавшегося из глубины ее существа, из неведомой внутренней бездны, вырывавшегося с неподражаемым звуком, который все же казался фальшивым и ее душе, и тому, кто слушал ее. И спутник молчал, не глядел на нее, весь подавленный нахлынувшей тоской и мертвой враждебностью, которая мешала ему ответить на насмешку или придать ей характер легкой веселости.
