Ярослав Гашек - Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II
Побледневший как полотно поручик Лукаш уцепился за подножку паровоза. В его лице не было видно признаков гнева. Оно выражало только отчаяние и безнадежность.
— Продолжайте, продолжайте, Швейк… все равно. .. я уж как-нибудь.,.
— Вот я и говорю, — снова раздался на заброшенном пути мягкий голос Швейка, — что я и сам был того же мнения. Раз как-то я купил себе такой страшный роман какого-то венгерского писателя, но у этого романа недоставало всей первой части, так что мне пришлось самому придумать начало, потому что даже в такой истории про всяких душегубов не обойтись без первой части. Мне было ясно, что, собственно говоря, вовсе ни к чему господам офицерам читать сперва вторую часть, а после нее — первую, и как глупо было бы, если бы я передал в батальон то, что мне сказали в полковой канцелярии, будто господа офицеры сами знают, какую часть им надо читать. Вообще, господин поручик, вся эта история с книгами показалась мне ужасно загадочной и смешной. Я же знаю, что господа офицеры вообще очень мало читают, а во время боя…
— Перестаньте молоть чепуху, Швейк, — простонал поручик Лукаш.
— Ведь я же вас сразу тогда спросил по телефону, господин поручик, желаете ли вы получить обе части, а вы мне ответили, как сейчас, чтобы я перестал молоть чепуху, потому что кому же придет в голову тащить с собою книги. Ну, я и подумал, что если таково ваше мнение, то таково же и мнение других господ офицеров, Я даже еще у нашего Ванека спрашивал, человека опытного и бывавшего на фронте. Он мне объяснил, что сначала было все господа офицеры думали, что эта война — так себе, пустяки, и возили с собою в поход целые библиотеки, словно на дачу. Они даже получали в подарок от эрцгерцогини собрания сочинений разных писателей, чтобы не скучали в походе, так что денщики из сил выбивались и проклинали свою судьбу. Ванек говорит, что эти книги не годились ни на раскурку, ни на что другое, так как они были напечатаны на роскошной толстой бумаге. Читать было некогда, потому что все время приходилось поспешно отступать, ну, их и побросали к черту! А потом это вошло в привычку, чтобы денщики, как только начнется канонада, сейчас же выбрасывали всю литературу. После того, что мне пришлось услышать, я захотел еще раз узнать ваше мнение, господин поручик, и когда я вас спросил, что делать с этими книгами, вы изволили сказать, что если уж что-нибудь втемяшится в мою дурацкую башку, то я не отстану, пока не получу как следует по морде. Так что, господин поручик, я доставил в батальон только первую часть, а вторая так и осталась в полковом складе. У меня был такой расчет, чтоб после того как господа офицеры прочтут первую часть, им выдали и вторую, совсем как в библиотеке. Но вдруг пришел приказ ехать и телефонограмма по батальону, чтобы все лишнее сдать в полковую канцелярию. Так что я даже опросил у господина Ванека, считает он эту вторую часть чем-то лишним или нет, а он мне сказал, что после печального опыта в Сербии, Галиции и Венгрии никакой литературы на фронт уже не возят, и что единственная хорошая вещь, это — большие ящики в городах, куда бросают прочитанные газеты для отправки в армию, потому что в газеты хорошо заворачизать табак или сено, которое солдаты курят в окопах. Первую часть этого романа уже распределили по батальону, а вторую, стало быть, мы снесли в полковой склад…
Швейк замолчал, но тотчас же добавил:
— А там, на складе, господин поручик, дозвольте доложить, есть разные очень хорошие вещи, и даже цилиндр регента из Будейавиц, который явился в нем на комиссию и…
— Послушайте, Швейк, что я вам скажу, — глубоко вздохнув, перебил его поручик Лукаш. — Вы совершенно не отдаете себе отчета в последствиях, вашего поступка. Мне самому уже до чорта надоело называть вас идиотом. Вашей безграничной глупости вообще нет названия, и когда я называю вас идиотом, то это еще ласкательное словечко. Вы тут натворили такое, что ваши ужаснейшие преступления, в которых вы оказались виновны за все время моего знакомства с вами, кажутся по сравнению с ним ангельской музыкой. Ах, Швейк, если бы вы знали, что вы наделали!.. Но вы никогда этого не узнаете… Если, может быть, когда-нибудь будет речь об этих книгах, то упаси вас бог сболтнуть, будто я по телефону велел вам взять первую часть… А если когда-нибудь зайдет речь о первой и второй частях, то вы просто не обращайте внимания. Вы, мол, ничего знать не знаете и ведать не ведаете и ничего не помните, а то вы впутаете меня в какую-нибудь историю… Понимаете?
Поручик Лукаш говорил таким голосом, словно его трясла лихорадка. Швейк воспользовался моментом, когда он остановился, и с невинным видом сказал:
— Так что, господин поручик, дозвольте спросить, почему я никогда не узнаю, что я такое страшное наделал? Это я, господин поручик, только к тому позволил себе спросить, чтобы в другой раз избежать подобной истории, так как ведь вообще говорится, что человек учится на своих ошибках, как это случилось и с литейщиком Адамеком на заводе Данека, когда он по ошибке выпил соляной кислоты…
Он не договорил до конца, ибо поручик Лукаш прервал его доводы словами:
— Вы — идиот! Понимаете? Объяснять я вам ничего не буду. Полезайте обратно в вагон и скажите Балоуну, чтобы он принес мне в штабной вагон еще до Будапешта французскую булку и ливерный паштет, который лежит у меня в чемодане, завернутый в станиолевую бумагу.[5] А затем скажите Ванеку, что он — осел! Три раза я требовал у него, чтоб он дал мне точные цифры о количестве людей в батальоне, а когда мне сегодня эти цифры понадобились, то они оказались старыми, составленными еще на прошлой неделе.
— Так точно, слушаю, господин поручик, — гаркнул Швейк и медленно направился к своему вагону.
Поручик Лукаш, расхаживая взад и вперед по путям, подумал:
«Ведь вот следовало надавать этому мерзавцу хорошенько по морде, а я вместо того разговариваю с ним, как с товарищем!»
Швейк с серьезным видом полез в вагон. Он чувствовал уважение к самому себе, потому что не каждый ведь день приходится натворить таких ужасов, что даже никогда не узнаешь, в чем дело.
— Господин старший писарь, — сказал Швейк, садясь на свое место, — господин поручик Лукаш сегодня как будто в очень хорошем настроении. Он велел мне передать вам, что вы осел, потому что он уже три раза приказывал вам представить ему точные сведения о составе людей в батальоне.
— Ах, чорт! — вскипел Ванек. — Это я взводным ужо попомню. Чем я виноват, что всякий бродяга-взводный делает, что ему вздумается, и не дает мне сведений о своем взводе? Что же мне эти «точные сведения» из пальца высасывать, что ли? Ну и порядки в нашей роте! Других таких, кроме нашей 11-й, и не найдешь! Но я так и знал, так и чуял! Я ни минуты не сомневался, что у нас будет хаос. То нехватает четырех порций, то остается три лишних… Если бы эти прохвосты потрудились хоть докладывать, что столько-то людей убыло в госпиталь! Вот еще в прошлом месяца у меня в списках значился какой-то Никодем, и только при выдаче жалованья я узнал, что этот Никодем умер от скоротечной чахотки в госпитале в Будейовицах. А ведь за него все время кто-то получал довольствие. И обмундирование за него получили, а бог его знает, куда оно делось. И после этого господин поручик мне еще велит передать, что я — осел, когда он сам не может поддержать порядок в своей роте.
Старший писарь Ванек возбужденно зашагал взад и вперед по вагону.
Вот бы мне быть ротным командиром! Тогда все шло бы, как по маслу. Каждый нижний чин был бы у меня на учете. Унтер-офицеры должны были бы два раза в день подавать мне рапорты. Ну, а что будешь делать, если унтер-офицерский состав никуда не годится! И хуже всех у нас этот взводный Зика. Постоянно острит, постоянно рассказывает анекдоты, но когда я ему говорю, что Коларжик из его взвода переведен в обоз, он на другой день подает мне рапортичку на то же количество людей, как будто Коларжик все еще числится у нас в роте и гоняет лодыря в его взводе. И вот, если такие дела будут делаться изо дня в день, а потом мне еще будут говорить, что я осел, то господин поручик не наживет себе друзей! Старший писарь — это вам не какой-нибудь ефрейтор, над которым каждый может измываться, как ему угодно!
Балоун, слушавший его с открытым ртом, подкрепил мысль Ваиека крепким словечком, которое тот не решился сам сказать. Этим путем он хотел поддержать разговор.
— Эй, вы там, помалкивайте, — сердито крикнул старший писарь.
— Послушай-ка, Балоун, — обратился к нему Швейк, — тебе я должен передать, чтобы ты принес господину поручику еще до того, как мы приедем в Будапешт, булку и ливерный паштет, который лежит у господина поручика в чемодане, завернутый в станиолевую бумагу.
Великан Балоун в отчаянии опустил длинные, как у гориллы, руки, весь сгорбился и так и застыл в этом положении.
— Его у меня уже нет,— сказал он упавшим голосом, упорно глядя на грязный пол вагона.
