Жорис-Карл Гюисманс - На пути
Прежде всего, перлы и самоцветы богородичных праздников, прозрачные алмазы, голубые сапфиры, розовые шпинели Ее антифонов, чистейший, прозрачнейший аквамарин Ave maris stella[126], побледневший от слез топаз O quot undis lacrymarum[127], гимн дня Семи Скорбей, и гиацинт цвета засохшей крови Stabat Mater; далее нанизывались службы ангелам и святым, гимны апостолам и евангелистам, мученикам и мученическим сонмам, службы пасхальные и обыкновенные, исповедникам понтификам и не понтификам, святым девам, непорочным женам, и все эти праздники различались особыми последованиями, специальными стихирами, иногда наивными, как четверостишия, сочиненные Павлом Диаконом в честь рождества Иоанна Крестителя.
Наконец, оставался день Всех Святых: Placare Christe[128] и тройной удар набата: похоронный колокол терцетов Dies irae, что раздается в день поминовения усопших.
— Какое неизмеримое поле поэзии, какая несравненная нива искусства дана в удел Церкви! — воскликнул он, закрыв книгу; и прогулка по евхологу возбудила в нем воспоминания.
Сколько было вечеров, когда он слушал в церкви эти стихи, и усталость от жизни рассеивалась!
Дюрталь вновь думал о жалобном голосе молитв Адвента и припомнил вечер, когда бродил под моросящим дождем по набережным. Нечистые видения выгнали его из дома, а растущее отвращение к своим порокам не давало покоя нигде. В конце концов он, сам того не желая, очутился в Сен-Жерве.
В капелле Пресвятой Девы лежали ниц бедные женщины. Он тоже встал на колени, утомленный, растерянный; душа была не на месте и дремала, не имея сил проснуться. В той же капелле стояли певцы и мальчики из хора, а с ними два или три священника; зажгли свечи, и в сплошной тьме церкви бесцветный тонкий детский голос запел долгие молитвы Rorate.
В том бессилии, в том унынии, в которое впал Дюрталь, он чувствовал себя распоротым и кровоточащим до глубины души, а этот голос, без той дрожи, которая была бы у взрослого, понимающего смысл произносимых слов, этот голос простодушно, почти не смущаясь говорил Единому Праведному: «Peccavimus et facti sumus tanquam immundus nos»[129].
И Дюрталь подхватил эти слова, повторял их по складам и, ужасаясь, думал: о да, Господи, мы согрешили, мы стали подобны прокаженным! А песнь продолжалась, и вот уже Всевышний все тем же голосом невинного дитяти исповедовал человеку свою милость, подтверждал прощение, дарованное пришествием Сына Его.
А закончился вечер возношением Даров при хоральных распевах среди коленопреклоненного безмолвия обездоленных женщин.
Дюрталь вышел из церкви подбодренный, восставший, избавившийся от наваждений, и пошел под косым дождичком самой короткой дорогой, напевал про себя овладевший им мотив Rorate, так что в конце концов подумал, что это ему обещано неизвестное, но доброе будущее.
Были и другие вечера… Неделя по усопшим в Сен-Сюльписе и в церкви Фомы Аквинского, где после заупокойной вечерни воскрешали древнее последование, выпавшее из римского бревиария, Lamguentibus in purgatorio[130].
Эта церковь единственная в Париже сохранила эти страницы из галликанского гимнария и разложила их на два баса без хора, причем певцы, обыкновенно весьма неважные, видимо, любили эту мелодию: пели они без искусства, но, по крайней мере, не без сердца.
Это призывание к Мадонне, дабы Она спасла души чистилища, страдало, как сами те души, было так печально, так задушевно, что ты забывал все вокруг: кошмар самого храма, где хоры сделаны как театральная сцена, окруженная закрытыми ложами бенуара и освещенная люстрами; на миг казалось, что ты далеко от Парижа, что нет вокруг толпы старых дев и служанок, посещающих ее по вечерам.
«Церковь, Церковь! — думал он, спускаясь по тропинке к большому пруду. — Сколько она породила искусства!»
Вдруг его размышления прервал звук тела, упавшего в воду.
Он поглядел через ряды высоких тростников и не увидел ничего, кроме больших кругов, разбегавшихся по воде; но вдруг посредине одного круга показалась крохотная собачья головка с рыбой в зубах; зверек немного высунулся из воды, показав узкое длинное тело, покрытое мехом, и спокойно уставился черными глазками на Дюрталя.
Потом он в мгновение ока преодолел расстояние, отделявшее его от берега, и скрылся в траве.
«А, это выдра», — сообразил Дюрталь, припомнив застольный разговор между г-ном Брюно и проезжим викарием.
Чуть-чуть не дойдя до другого пруда, он столкнулся с отцом Этьеном и рассказал ему про эту встречу.
— Не может быть! — воскликнул монах. — Никто никогда не видел этой выдры; вы ее, должно быть, спутали с водяной крысой или еще с каким зверем; эту мы сторожим много лет, но она не попадается на глаза.
Дюрталь описал зверька.
— Да, это она! — согласился пораженный отец госпитальер.
Было ясно, что эта выдра, живущая в пруду, стала легендой. В монотонном распорядке обители, где все дни похожи друг на друга, ее существование превратилось в нечто баснословное, в событие, тайна которого, видимо, занимала промежутки между часами молитвы.
— Вам надо сказать г-ну Брюно, где вы точно ее видели; он тогда опять начнет на нее охотиться, — сказал отец Этьен, помолчав.
— Но чем же, собственно, вам мешает, что она ест вашу рыбу, ведь вы ее не ловите?
— Извините, мы ловим рыбу и отправляем архиепископу, — ответил монах. — Но до чего же странно, что вы заметили выдру!
«Пожалуй, когда я отсюда уеду, обо мне станут говорить: тот человек, что видел выдру!» — подумал Дюрталь.
Не прекращая беседы, они дошли до крестообразного пруда.
— Смотрите-ка, — сказал отец Этьен, указывая на лебедя: он встал торчком, сердито бил крыльями и шипел.
— Что это с ним?
— А то, что его бесит моя белая ряса.
— Правда? Почему же?
— Не знаю; может, ему не нравится, что он здесь не один в белом; на рясофоров он не обращает внимания, но как только отец белоризец… Да вот, поглядите.
Госпитальер миролюбиво подошел к лебедю, сказал:
— Иди, иди ко мне, — и протянул руку.
Птица всего монаха обрызгала водой, а протянутую руку ущипнула.
— Вот так, — сказал отец Этьен, показывая палец с красным пятном от укуса.
Он улыбнулся, пожал руку Дюрталю и удалился. Дюрталь задал себе вопрос: уж не в наказание ли себе за какое-либо развлечение или малый грех траппист решил терпеть эту боль.
Лебедь ущипнул монаха, должно быть, очень сильно: у него даже слезы выступили на глазах. Отчего же отец Этьен так весело снес это?
И он вспомнил, как однажды на службе девятого часа один молодой монах взял неверный тон; когда служба окончилась, он преклонил колени перед алтарем, затем лег ничком на пол во весь рост, припав губами к плитам, пока трещотка приора не призвала его встать.
Это было добровольное покаяние за совершенную небрежность, за беспамятство. Кто знает, протягивая палец лебедю, не наказывал ли и отец Этьен себя за грешный, как он полагал, помысел?
Вечером он задал такой вопрос г-ну Брюно, однако живущий в ответ только улыбнулся.
Когда же Дюрталь рассказал ему про планы отъезда в Париж, г-н Брюно покачал головой.
— Принимая во внимание ваше предубеждение, — сказал он, — ваше стеснение причащаться, вы бы очень благоразумно поступили, приобщившись Святой Трапезе сразу, как вернетесь.
Дюрталь понурил голову и не отвечал.
— Поверьте человеку, знающему это испытание: если вы не соединитесь с Господом, покуда еще тепло впечатление от траппистской обители, то так и будете болтаться между желанием и сожалением, никуда не продвигаясь; будете придумывать себе отговорки, чтобы не исповедаться; постараетесь убедить себя, что в Париже невозможно найти аббата, которому вы откроетесь и он поймет вас. Но, позвольте вас уверить, это совершенно не так. Если вы желаете иметь опытного и легкого в общении конфидента, пойдите к иезуитам, а если вам нужен усердный священник, отправляйтесь в Сен-Сюльпис.
Там вы найдете почтенных и умных отцов, прекрасные сердца. В Париже, где приходский клир очень пестрый, они составляют высший слой духовенства, да и понятно почему: они живут общежительно, спят в кельях, не обедают в городе, и поскольку устав конгрегации запрещает им домогаться почестей и мест, они не рискуют стать дурными пастырями из честолюбия. Вы знакомы с ними?
— Нет; но чтобы решить этот вопрос, который и впрямь меня беспокоит, не отпуская, я рассчитываю на одного аббата, с которым часто вижусь, того самого, который направил меня в эту обитель.
А кстати, подумал он, вставая и направляясь к повечерию, я опять забыл ему написать. Впрочем, сейчас уже поздно, я приеду почти в одно время с письмом. Как ни странно, когда занят только своей внутренней храминой, когда живешь лишь самим собой, дни так и летят, и нет времени чем-либо заняться!
