Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.4
Тут Герман вспомнил, что как бы подписался дедморозить на Лубянке. Пропить партийный миллион и просадить дирижабль он мог, но подвести двух дам – никогда, несмотря на то что они показались ему особами, непригодными к резкой близости. Он тут же все выложил Бушу насчет сегодняшнего странного визита анархисток-активисток. Сказал, что обязан хоть немного подедморозить у «Детского Мира» и пораздавать листовки.
Буш задумался. Потом сказал, что во всем этом диком перестроечном маскараде ему лично, как дельцу и игроку, видится необыкновенная авантажность и что теперь смело можно действовать даже с закрытыми глазами – масть вроде бы поперла вовсю.
– Лете гоу, бэйби. Вместо тебя подедморозит Саня-карзубый. А ты на подлете к Нью-Йорку переоденешься в Санта-Клауса. Не забудь это имя. Американцы, надеюсь, еще не дошли до того, что отдают на экспертизу ксивоту Дедов Морозов. Я своим людям, пока будешь лететь, перезвоню. Глотни еще чуток. В первом классе тебя будут поить на халяву. Не надерись. Мы тебе доверяем.
– Почему? – спросил Герман, поскольку искренне считал, что с таким материально-безответственным лицом, как он, вести дела весьма рискованно.
– Тебя скорей пасут, чем доверяют, но ты мне нравишься. В тебе есть нечто такое, что, несмотря ни на что, внушает надежду на возрождение душевного здоровья нашего многострадального русского народа.
В совершенно уже замечательном настроении Герман переложил одеяние Санта-Клауса в чемодан из-под дядиных миллионов. Но Буш сказал, что все это – накладная борода с усами и бровями, красно-белые тряпки, мешок и сапоги – надо взять с собой в самолет.
Ящик с анархистскими листовками остался в квартире тещи.
Ничему происходившему после удачного падения из петли Герман нисколько почему-то не удивлялся. Он быстро побрился. Кровоподтек на шее присыпал французской пудрой дядиной тещи.
6
Вместе с провожавшим его Бушем они оформили билет в зале для особо важных персон, где было немноголюдно и тихо, словно улетал Герман из Цюриха в Москву, а не из Москвы в Штаты. На руках у некоторых важных персон синели лагерно-художественные татуировки.
Они зашли в кафе, где Герман врезал коньяку и подавился первый раз за этот день бутербродами с севрюгой и с черной икрой.
Все в его громадном организме сразу пришло к окончательному согласию с действительностью.
Буш иногда здоровался с какими-то местными и улетающими деятелями. Поговорил, что называется, по-корешам с маршалом артиллерии. Заявил, что торговля подержанными гаубицами не в его профиле и вкусе. Да и вообще пора отдать честь конверсии, а бизнес на машинах смерти шугануть под жопу коленом в отставку. В данный момент отечественной истории гораздо безопасней торговать гондонами и цветными металлами, чем громоздким оружием.
Маршал артиллерии, впервые в жизни уезжавший в турпоездку по территории бывшего своего врага, то есть Америки, отошел в сторонку и задумался, потому что суровому военно-приказному мышлению необыкновенно трудно так вот вдруг перелицеваться в мышление сугубо экономическое и штатское. Это вам не в Прагу танки ввести, едрит вашу мать, как бы говорил всем своим растерянным видом маршал-турист.
Затем Буш сказал Герману:
– Будь здоров. Мы тебе доверяем. Просек? Мы тебе доверяем. В кейсе – сто штук баксов. Не деревом причем, а зеленью.
Герман нисколько не трепетал, проходя мимо таможенников. Улыбался, когда пограничный чин сверял паспортное фото с его голубоглазой, располагавшей к себе физиономией.
Никаких проблем, подумал он, для побега из страны за границу ни по вертикали, ни по горизонтали – свобода! И все ж таки странно, что через этот номенклатурный зал можно вывезти не то что сто штук валюты, но даже соболино-бриллиантовую ушанку Мономаха…
7
В самолете он сидел рядом со старой дамой, от которой пахло чудесными духами. У Германа была потрясающая память на духи, которые он дарил подругам, а потом ими же иногда опохмелялся, но этот запах он чуял впервые. Стюардесса принесла ему еще чуток коньяку и банку пива.
Полет как бы поднимал его над всем земным и над муками обанкротившейся, пропившейся совести. Поэтому Внуго вдруг воспрял и вбивал в голову Германа авантюрные, подлые мысли, но ему от них становилось невыносимо тоскливо и стыдно.
Собственно, человек высоконравственный отличается от тряпки и преступника тем, что пылко сопротивляется даже самым привлекательным злодейским мыслям и не дозволяет им в конце концов превратиться ни в натуральное злодейство, ни в жлобский поступок.
Герману лезли в голову мысли насчет двинуть фуфло Бушу в Нью-Йорке, промотать все сто штук и жигануть со страшной силой по буфету, а уж потом сделать какое-нибудь прогрессивное заявление в ООН, что он пропил дядин партийный миллион и сто мафиозных тысяч, а посвятил он эту прогрессивную подлянку борьбе демократов против двойного подбородка премьер-министра Павлова и памяти крупных экономистов – жертв кровавого советского режима…
«Нет! Ничего я не пропью. С пьянью покончено. Бескорыстно отдам часть бабок «Лицу женского пола, торгующему своим телом в капиталистических городах» по горизонтали, чтобы девушка кончила «Учебное заведение» из трех букв и навсегда покинула по вертикали «Место продажи некоторыми женщинами своего достоинства», первая буква «пэ». А потом… потом – башкой вниз с Бруклинского моста. Пусть все будет в жизни о’кей, то есть как в кино или в кроссворде журнала «Крестьянка» за 1947 год».
Он просто застонал вслух от гнусной логики Внуго, подлости собственного ума и разгильдяйства грез. Услышав этот тяжкий стон, соседка заметила, что тоже ненавидит летать. Они разговорились о всякой всячине, как это бывает в полете, когда бедное ваше существо бессознательно бежит к любому отвлечению – от сонма жутковатых фобий и чудовищной игры воображения.
Герман – не забудем, что человек он был очень немногословный, – с необыкновенной охотой делился со старой дамой своими мыслями о вреде вертикального руководства нашей экономикой и о сплошной горизонтальной коррупции, которую почему-то назвал в разговоре одним из парадоксов экономического пространства.
Дорожный разговор несколько приглушил поток соблазнительных предложений подлого Внуго, а отвлекающий разговор облегчал душу.
Герману казалось, что сам Ангелок сопутствия, расположившись над головою в бежевой нишечке рядом с фонариком и сложив губки в дудочку, обдувает его разгоряченное коньяком лицо, а Ангелок соседки шаловливо и даже не без какого-то тайного намека доносит до ноздрей – пощекочивает в носу грустным, нежно-терпковатым запахом незнакомых духов.
Они навевали на душу настроение трепетной грусти по всему безвозвратному и образовывали в уме видения того, что называл он «Распространенным в старину названием аристократического общества царской России» из четырех букв, то есть света.
Вместе с тем запах духов словно бы настойчиво пытался что-то пробудить в его памяти, что-то пытался ей внушить, а его самого подвигнуть на некий решительный шаг.
Вдруг все тело самолета затрясло то мелкой, то крупной, точь-в-точь похожей на дрожь послезапойную, когда организму далеко еще не ясно, удастся ли вообще ему опохмелиться в течение дня.
Везде загорелись таблички насчет пристяжных ремней. Герман подумал, что все, в общем, идет, к сожалению, как надо. За преступлениями следуют наказания, и разлагаться на дне океана в приличной компании пассажиров авиалайнера гораздо пристойней, чем в шалмане картежников или чем висеть в дядином галстуке, даже не зная, когда и кто тебя вынет из серпасто-молоткастой удавки, положит на фары олимпийские рубли и вправит за щеку вывалившийся язык.
Старая дама, схватившись за сердце, стала вдруг сползать с кресла. Герман, привыкший реагировать под землей на смертельную для работяг опасность, вскочил с кресла, отстегнул даму и уложил ее в проходе, яростно цыкнув на стюардессу, протестовавшую против действий, подрывающих веру пассажиров в спасительные инструкции.
В первом классе самолета из-за всей этой передряги воцарилась гробовая тишина. Все попытки привести даму в чувство не дали никаких результатов. Тело ее было бездыханно. Самолет продолжало трясти так, словно он старался скинуть с крыльев и фюзеляжа всех чертей белой горячки.
Тогда Герман бросился на бедную даму всем своим громадным телом и приник к ее устам с такой самозабвенной страстью спасения ближнего, с какой приникал он однажды к устам угоревшего в шахте товарища. Приник раз… приник два… три… Потом, вспомнив инструкцию по технике опасности, сдавил-отпустил… сдавил-отпустил грудную клетку.
Внуго шепнул ему, чтобы ребра, дубина, не поломал, но Герман мысленно послал его куда подальше в самых грязных выражениях. Увы, сердце дамы не билось. Он снова приник к ее устам и со свойственной его сознанию безалаберностью подумал, что дыханием такой силы можно бы, пожалуй, надуть дирижабль ПЕРЕСТРОЙКА.
