Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен
— Если кому и питать сожаления, то не вам, сударыня, и не Розетте, а только мне одному; вы теряете мало, я — много, вы легко найдете более приятное общество, чем я, а что до меня, то более чем сомнительно, найду ли я когда-нибудь замену Розетте и вам.
— Не хочу спорить с вашей учтивостью, сударь мой, но я знаю то, что знаю, и говорю то, что есть: весьма вероятно, что мы не скоро вновь увидим госпожу Розетту в добром расположении духа, ибо теперь вы и только вы делаете погоду в ее душе. Траур ее скоро кончится, и в самом деле обидно будет, ежели вместе с последним черным платьем она откажется и от своей веселости; это будет с ее стороны некрасиво и войдет в противоречие с общепринятыми законами. Вы можете предотвратить это без особого труда, и я уверена, что так вы и сделаете, — заключила старуха, с особым значением подчеркнув последние слова.
— Разумеется, я сделаю все, что в моих силах, чтобы ваша милая племянница сохранила свой прелестный веселый нрав, коль скоро вы предполагаете, что я имею на нее такое влияние. Только ума не приложу, что я могу для этого сделать.
— О, вы и впрямь ничего не видите! И куда только смотрят ваши прекрасные глаза? Не знала, что вы столь близоруки. Розетта свободна; она располагает восемьюдесятью тысячами ливров ренты, и состояние это совершенно независимо. Вы молоды, хороши собой и, насколько я понимаю, не женаты; мне представляется, что дело проще простого, если только вы не питаете к Розетте непреодолимого отвращения, но в это поверить трудно.
— Это не так, и ничего подобного быть не может, потому что ее душа красотою не уступает телу: Розетта из тех женщин, что могли бы быть дурнушками, и никто не обратил бы на это внимания, все бы точно так же их домогались…
— Она могла бы позволить себе быть дурнушкой, а между тем она прелестна. Значит, она вдвойне права; не подвергаю сомнению ваши слова, но все же она приняла самое разумное решение. Что до нее самой, я охотно поручусь в том, что тысячи людей на свете ненавистны ей куда более, чем вы, и если как следует приступить к ней с расспросами, то в конце концов она, быть может, признается, что в глубине души не питает к вам отвращения. У вас на пальце кольцо, которое подошло бы ей наилучшим образом, потому что рука у вас так же мала, как и у нее, и я почти уверена, что Розетта с удовольствием примет от вас это кольцо.
Милая дама смолкла, пытаясь понять, какое действие надо мной возымели ее слова, и не знаю уж, осталась ли она довольна выражением моего лица. Я была в жестоком затруднении и не знала, что отвечать. С самого начала этого разговора я поняла, куда клонят ее намеки; но хотя я почти готова была к тому, что она мне сейчас сказала, а все-таки услышанное поразило меня и привело в замешательство; я могла ответить лишь отказом; но какие достойные причины привести в объяснение отказу? У меня не было наготове ни одной, не считая того, что я женщина: причина и впрямь бесподобная, но именно ее-то я и не желала предать огласке.
Я не могла в оправдание сослаться на жестоких родителей-самодуров: любые родители в мире с упоением согласились бы на подобный брачный союз. Не будь Розетта таким совершенством, ее происхождение и восемьдесят тысяч ливров ренты устранили бы любые помехи. Сказать, что я ее не люблю, было бы и неверно, и непорядочно, на самом деле я очень ее любила, больше, чем обычно женщина любит женщину. Я была слишком молода, чтобы утверждать, что слово уже связывает меня с другой невестой; и я рассудила, что лучше всего будет намекнуть, что я-де младший сын и семейные интересы повелевают мне вступить в мальтийский орден, что несовместимо с женитьбой, и с тех пор как меня познакомили с Розеттой, это обстоятельство печалит меня более всего на свете.
Такое объяснение ни к черту не годилось, и я сама прекрасно это понимала. Старая дама не попалась на мою удочку и ничуть не поверила, что это и есть мой окончательный ответ; она решила, что я говорю так, чтобы оставить себе время на раздумья и на переговоры с родными. И впрямь, подобный союз представлял мне столько нечаянных преимуществ, что трудно было поверить, будто я от него откажусь, даже если бы во мне вовсе не было любви к Розетте: этот брак был бы огромной удачей, а такими вещами не пренебрегают.
Не знаю, сделала ли мне тетка это признание по наущению племянницы, но склоняюсь к мысли, что Розетта здесь была ни при чем: она любила меня слишком бесхитростно и горячо, чтобы думать о чем-нибудь помимо сиюминутного обладания, и наверняка ей в последнюю очередь пришло бы на ум прибегнуть к такому средству, как брачный союз. Вдовствующая аристократка, от которой не укрылось наше сближение, каковое она, несомненно, полагала куда более тесным, чем оно было на самом деле, сама составила этот план, чтобы удержать меня рядом и чтобы я заменила ей, насколько это возможно, ее дорогого сына Анри, убитого на войне, с которым она усматривала во мне столь поразительное сходство. Эта мысль полюбилась ей; и она, улучив минуту, когда мы оказались наедине, затеяла объяснение. По ее виду я поняла, что она не считает себя побежденной и в скором времени собирается возобновить атаку, что было бы мне в высшей степени некстати.
Розетта со своей стороны тою же ночью предприняла последнюю попытку, которая привела к таким серьезным последствиям, что о них я тебе расскажу отдельно, поскольку это письмо, и без того чудовищно длинное, не в силах вместить еще одной истории. Увидишь, какие удивительные приключения были написаны мне на роду; воистину небеса заранее готовили меня к участи героини романа; не знаю, право, какую из этого можно вывести мораль, но жизнь — не басня, и каждый ее эпизод не снабжен хвостиком в виде зарифмованной сентенции. Часто весь смысл жизни сводится к тому, что жизнь — это не смерть. Вот и все. Прощай, дорогая моя, целую тебя в твои прекрасные глаза. Исправно буду отсылать тебе продолжение моей славной биографии.
Глава тринадцатая
Теодор, Розалинда — не знаю, каким именем вас называть — только что я вас видел и пишу вам. Как бы мне хотелось знать ваше женское имя! Должно быть, оно слаще меда и порхает на губах нежнее и гармоничнее стихотворной строчки! Никогда бы я не отважился вам это сказать, но я умру, если не скажу. Никто не знает, что я выстрадал, никому этого не узнать, я сам лишь в малой степени способен это выразить; слова не передают подобной тоски; если бы я просто запечатлел то, что чувствую, в самых сдержанных выражениях, со стороны могло бы показаться, что я играю словами для забавы и лезу из кожи вон, чтобы найти выражения поновее и почуднее.
О Розалинда! Я вас люблю, я вас обожаю; почему не бывает слов еще более сильных! Я никогда не любил, никогда не обожал никого, кроме вас; я простираюсь ниц, я смиряюсь перед вами, и мне хотелось бы заставить все живое преклонить колена перед моим идолом; вы для меня превыше природы, превыше меня самого, превыше Бога; мне странно, что Бог не сходит с небес, чтобы сделаться вашим рабом. Где вас нет, там все пустынно, все мертво, все черно; мир для меня населен вами одной: вы — жизнь, вы — солнце, вы — все. От вашей улыбки делается светло, от вашей печали — темно, горные сферы вторят движениям вашего тела, и небесная гармония сообразуется с вами, моя возлюбленная королева, мой прекрасный сон наяву! Вы облечены сиянием и плывете, омытая лучезарным туманом.
Я знаю вас только три месяца, но люблю уже давно. Прежде чем увидеть вас, я уже изнывал от любви к вам; я звал, я искал вас и отчаивался, не встречая вас на своем пути, ибо знал, что никогда не смогу полюбить другую женщину. Сколько раз вы являлись мне — в окне таинственного замка, меланхолически облокотясь на перила и обрывая лепестки цветка, или в облике неистовой амазонки, галопом проносящейся сквозь темные лесные аллеи верхом на вашем белоснежном турецком коне! То были ваши гордые и нежные глаза; прозрачные руки, прекрасные волнистые волосы и ваша полуулыбка, такая чарующе презрительная. Но только вы были не столь прекрасны, потому что самое пылкое и необузданное воображение, воображение художника и поэта, не в силах достичь той высшей поэзии, какую являет жизнь. В вас таится неисчерпаемый источник прелести, вечно бьющий ключ неотразимого очарования; вы — навсегда открытый ларец, полный бесценных жемчужин, и при малейшем движении, при самых машинальных жестах, в самых небрежных позах вы что ни миг с царственной щедростью рассыпаете вокруг неоценимые сокровища красоты. Если бы зыбкая волнистость очертаний, если бы мимолетный рисунок какой-нибудь позы могли застыть и сохраниться в зеркальном стекле, тогда зеркала, перед которыми вам довелось пройти, внушили бы нам презрение к самым дивным полотнам Рафаэля, которые напомнили бы нам вывеску кабаков.
Каждый жест, каждое выражение лица, каждый новый ракурс вашей красоты словно алмазным острием запечатлеваются в зеркале моей души, и ничто на свете не может изгладить этого глубокого отпечатка; я знаю, где была тень, а где — свет, где — неровность, на которую наводил глянец солнечный луч, а где — то место, в котором беглый отсвет истаивал среди более мягких оттенков шеи и щеки. Я нарисовал бы вас и не видя: ваш образ всегда передо мной.
