Добрица Чосич - Солнце далеко
— Не говори ничего! — строго оборвал ее муж. Ноги его тряслись. Он узнал Гаравко.
— Молчать! Еще одно слово… А ну, повернись к стене! — приказал Урош и толкнул ее в угол. Она зацепилась за столик. На пол упал горшочек с цикламеном и разбился. Урош наступил на розовые цветы.
Не спуская глаз с агента, Гаравко рылся в столе.
— Давай список рабочих, назначенных в Германию!
— Какой список?.. Понятия не имею… Какое мне до этого дело? Я обыкновенный мастер… Ты и сам это знаешь, — дрожал предатель.
— А-а-а! — обернулся к нему Гаравко. — Узнаешь меня? Хорошо, что меня признал!
— Слушай, Бане, за что это ты меня так?.. Я, кажется, всегда обходился с тобой по-человечески.
— Да, да! Ты не бойся! — говорил Гаравко, деловито перебирая бумаги.
— Вот и револьвер! — воскликнул Урош, вытаскивая оружие из ночного столика.
— Я еще с тридцать шестого помогал партии… И спасал… — взревел агент.
— Не рассказывай! Одевайся, поведу тебя на допрос к нашему командиру. Там и выложишь свои заслуги! — приказал ему Гаравко, засовывая в карман отобранные бумаги.
Жена зарыдала.
— Успокойся, Зага! У меня совесть чиста. Старые коммунисты меня знают… Я им все объясню… Разве я мало помогал? — одеваясь, говорил агент.
Руки его дрожали, шнурки на ботинках он забыл завязать. Гаравко обыскал пальто и бросил его агенту. Когда тот совсем оделся, ему связали руки.
— А ты, госпожа, помалкивай! Если поднимешь тревогу — головой поплатится твой муженек, — припугнул Урош плачущую женщину, которая то умоляла не брать мужа, то грозила партизанам всякими карами.
— Зага, будь умной, не поднимай шума! Я знаю, что я прав, а если меня, невиновного, захотят убить мои же друзья — рабочие, тогда пусть убивают. Но я этого не заслужил, — заикаясь, утешал ее муж.
Жену заперли в кладовой и, уходя, погасили в доме свет. Женщина визжала, призывая полицию. Агента повели через двор.
Они шли с ним недолго. Рассчитались в темной улице и направились к дому лётичевского поручика, известного организатора лётичевской молодежи, который вместе с немцами бросал в тюрьму гимназистов и гимназисток. На его совести было пятьдесят расстрелянных в городе учеников и еще больше арестованных. Трое партизан спешили выполнить это задание до двенадцати часов, так как Вуксан и Шиля точно в полночь должны были напасть на гараж. Поручик жил в центре города. Они быстро шли по избитому, неровному тротуару. Вдруг на поперечной улице, которую они должны были пересечь, послышались шаги. У них уже не было времени, чтобы спрятаться. Прижались к стене, скрытые тенью. Немцы не повернули в их улицу; прошли прямо, все пятеро, ровным воинским шагом, в блестящих касках, сверкающих под фонарем. На груди у них были жестяные пластинки. От неожиданности Урош громко охнул. Когда немцы прошли, они быстро перебежали улицу и поспешили дальше.
— В этом доме жила моя первая любовь. Каждый вечер я здесь вдоль и поперек утаптывал мостовую, а она пряталась вон под той айвой, — прошептал Душко.
— Ну, и чем кончилось? — спросил Урош, оправившись от испуга.
— Так, ничем… Прошло…
— Ну, вот и пришли! Это дом еврея Леви. До войны он держал домашнее кино для детей. А теперь его убили. Этот тип поселился в его доме, — сказал Гаравко.
— Немцы! — прошептал Урош, который был наиболее осмотрительным.
Он толкнул железную калитку, и она открылась. Поручик не запирал своих ворот. Подождали, пока прошли немцы, которые пели и над чем-то смеялись. Урош остался у ворот, а Гаравко и Душко, миновав двор, постучали в дверь маленького приземистого дома. Никто не откликался. Постучали в окно.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Патруль! Откройте! — ответил Гаравко.
Ключ щелкнул, и они вдвоем вошли в дом. Пожилая женщина в домашнем платье, с папильотками на голове, встретила их хладнокровно и вызывающе.
— Покажите список жильцов! — потребовал Гаравко, который хорошо знал вопросы и обычаи полиции в оккупированном городе.
— Здесь живу я с моим сыном Раде Костичем. Он поручик добровольческой армии. Вы можете не утруждать себя. Здесь нечего проверять!
— Извините, госпожа, служба есть служба! Мы в вас не сомневаемся, но нужно осмотреть дом. Знаете, коммунисты в последнее время очень искусно маскируются, — вежливо говорил Гаравко.
Душко — «немец» — держался строго, наблюдая за дверью. Он был возбужден. Костича он хорошо знал.
— Послушайте, господин унтер-офицер, — последние слова она произнесла с иронией. — Это квартира поручика! — подчеркнула она. — Поручика Костича. Вы должны это знать, потому что он ваш непосредственный начальник. — И на этом она сделала ударение. — Он сейчас спит, устал, недавно вернулся из командировки. Вы не имеете права его беспокоить.
— Мы весьма сожалеем, госпожа, но приказ есть приказ.
— Какой приказ? Я издаю приказы, только для коммунистических домов! Что вам здесь нужно? — закричал из соседней комнаты поручик и распахнул дверь.
На пороге они увидели высокого молодого человека с всклокоченными волосами, одетого в полосатую пижаму.
— Тебя-то нам и надо, поручик! Руки вверх! — крикнул Гаравко, направляя на него пистолет. То же самое сделал и Душко.
— Меня?! — изумился тот.
— Тебя! А вы, госпожа, помолчите, а то уложим его на ваших глазах! — воскликнул Гаравко.
Мать и сын испуганно переглянулись.
— Кто ты такой? Что тебе надо? — спросил поручик.
— А ты не боишься партизан, Раде? — ухмыльнулся Душко и подтолкнул поручика винтовкой. — Руки вверх, и ни слова!
Поручик задрожал и приподнял руки. Мать молчала.
— Выше руки! — крикнул Гаравко и прошел в соседнюю комнату. Оттуда он тотчас же возвратился, неся в руках пистолет и гранаты.
— Ты был в восьмом, а я в шестом классе. Значит, все-таки знакомы. Госпожа, принесите ему одежду, — спокойно приказал Душко. Мать всхлипнула. Она хотела обнять Душко, но он оттолкнул ее. Не дожидаясь матери, Гаравко принес офицерскую форму и ботинки и, осмотрев карманы, приказал поручику одеваться. Пока тот одевался, мать, захлебываясь от слез, молила, чтобы они не уводили сына.
— Что вы плачете, госпожа? Можно ли допустить, чтобы вы, пережив оккупацию, не узнали, как все это выглядит, как хватают людей ночью прямо из постели? Можно ли допустить, чтобы вы так и не испытали горя матерей, чьих детей ваш сын ночью уводит в гестапо? Можно ли допустить, чтобы ваш сын и впредь бил по лицу рукояткой револьвера беззащитных женщин? — Душко хотелось обрушить на нее весь свой гнев.
Гаравко одернул его.
— Вы же школьные товарищи, дорогие дети… Разве можете вы убивать один другого? Сыновья мои, смилуйтесь, ведь он у меня один… И у вас есть матери. У меня вся жизнь в нем… — заклинала мать, ползая на коленях и обнимая ноги Душко.
Душко отталкивал ее. Сочувствие материнскому горю боролось в нем с ненавистью и презрением к ней.
— Вам незачем плакать о сыне-предателе! Плюньте на него и прокляните молоко, которым вы его вскормили.
— Я не могу… Моя кровь… Мое дитя… У меня все в нем… Простите его, умоляю вас… — рыдала мать.
«Плачь! Плачь!.. Умри от горя, чтобы сербская мать никогда больше не родила предателя», — говорил сам себе Душко. Гаравко толстым шпагатом связал сзади руки поручика.
— Я готов! — сказал тот.
Мать повисла у него на шее.
— Не отдам тебя, сынок мой!.. Не отдам!
— Мать, будь мужественной! Передай привет моим товарищам. Прощай!
Она рухнула на пол и запричитала:
— Пусть тебя хранят бог и слава наша…
Они вывели его и пошли по улице.
— На помощь! Партизаны повели Раде-е-е-е… — кричала вслед им женщина.
Вскоре в одном из переулков раздался одинокий выстрел.
…Вуксан и Шиля с трудом пробирались к своей цели. Чем дальше углублялись они в центр города, тем больше встречали патрулей. Каждую минуту приходилось укрываться в воротах, прятаться в тени домов.
Выйдя на площадь, где находились гараж и склад горючего, построенный немцами, они столкнулись с болгарским патрулем. Спрятаться было некуда. Пошли прямо навстречу. Проходя, Шиля им бросил:
— Здравей, камарад!
Болгары что-то весело ответили и свернули в улицу. Вуксан и Шиля пошли медленнее. Часы на церкви пробили полночь. Возле входа в гараж, под фонарем, прохаживался часовой. Он был в тулупе и каске, ручной пулемет держал у пояса, наготове. Они сделали вид, что хотят пройти мимо. Сердце Вуксана билось. Часовой взглянул на них и повернулся, продолжая прогуливаться. Вуксан остановился, оглянулся на площадь и, немного сутулясь, быстро направился к часовому. Метрах в десяти от него он остановился и, не целясь, дал очередь.
— Бросай! — крикнул он Шиле.
Они быстро выхватили осколочные гранаты, стукнули их о приклады, побежали, перебросили их через каменную ограду и упали в снег. Один за другим раздались четыре взрыва, и тотчас же в небо рванулось синее пламя. Они вскочили и кинулись бежать через площадь. Снова раздался взрыв, прерывистый и тупой, как будто откашливалась сама земля. Воздушная волна повалила их в снег. В соседних домах со звоном посыпались стекла. Несколько минут они лежали оглушенные. Шиля очнулся первым, он растолкал Вуксана, помог ему подняться, и они снова пустились бежать.
