Джером Джером - Пол Келвер
— Прошу простить меня за причиненное беспокойство, произнес я. — Это вышло случайно. Я зашел, думая, что здесь ваш отец.
— Когда увидели, что его нет, могли бы и выйти, — ответила она, — а не прятаться за картиной.
— Я и не прятался, — объяснил я, — Просто этот мольберт стоял на дороге.
— И вы там встали и подсматривали за мной.
— Ничего другого не оставалось.
Она оглянулась, и глаза наши встретились. У нее были искренние серые глаза. В них плясали веселые огоньки. Я рассмеялся.
Тогда рассмеялась и она: весело и задорно, как раз так, как можно было ожидать.
— Могли хотя бы кашлянуть, — с укоризной сказала она.
— Интересно очень было, — взмолился я.
— Да уж, пожалуй, — согласилась она и протянула мне руку, — Я вам не сделала больно? — спросила она.
— Сделали, — ответил я, беря ее руку.
— Я была очень расстроена, — сказала она.
— Это было видно, — подтвердил я.
— Через неделю я иду на бал, — объяснила она, — на взрослый бал, и должна быть в платье. Вот я и хотела посмотреть, справлюсь ли со шлейфом.
— Ну, откровенно говоря, нет, — сказал я.
— Знаете, как трудно.
— Научить вас? — предложил я.
— А вы-то что об этом знаете?
— Мне каждый вечер приходится это видеть.
— Да, точно, вы же на сцене играете. Научите.
Мы подоткнули разорванную юбку, подогнав ее фигуре с помощью булавок. Я показал, как держать шлейф, и мы принялись вальсировать под мелодию, которую я напевал.
— Не надо считать шаги, — посоветовал я, — это мешает слышать музыку.
— Я не очень хорошо танцую, — кротко призналась она. — Я вообще ничего не делаю хорошо — разве что играю в хоккей.
— Старайтесь не насыпать партнеру на ноги, это очень серьезный недостаток.
— Я стараюсь, — пояснила она.
— Дело в практике, — заверил я.
— Скажу Тому, чтобы он со мной занимался по полчаса каждый вечер, — сказала она. — Он чудесно танцует.
— Кто это — Том?
— Мой отец.
— А почему вы зовете отца — Том? Это Звучит неуважитеяьно.
— А ему нравится; и ему это больше подходит, чем «отец». Он не очень-то похож на настоящего отца — делает все, что я хочу.
— Так это же хорошо.
— Нет, это очень плохо — так все говорят. Если подумать, конечно, не так надо воспитывать девочек. Я ему говорила, но он только смеется — говорит, что иначе не умеет. Хорошо было бы, если бы вышел толк. Сейчас лучше?
— Да, немного. Не надо так уж следить за этим. На ноги себе не надо смотреть.
— Если я не буду смотреть, они пойдут не туда. А сейчас и вы мне на ногу наступили.
— Да. Простите, Трудно этого не сделать.
— Я шлейф правильно держу?
— Не надо за него так цепляться, словно вы боитесь, что он убежит. Никуда он не денется. Держите его изящно.
— Как трудно быть девушкой.
— Ничего, привыкнете.
Танец закончился.
— А что дальше делать — сказать спасибо?
— Да, только любезнее.
— А он что должен делать?
— Вернуть вас вашей провожатой, предложить, угощение или просто поговорить.
— Терпеть не могу разговаривать. Я никогда не знаю, что сказать.
— Ну, это уж его забота. Он должен постараться вас развлечь, а вы должны смеяться. У вас приятный смех.
— Я никогда не знаю, когда нужно смеяться. Если я смеюсь, когда хочу, всегда кто-нибудь обижается. А что делать, если пригласят танцевать, а мне не хочется?
— Скажите, что уже обещали все танцы.
— А если это не так?
— Тогда соврите.
— А могу я сказать, что плохо танцую, и что пусть они лучше кого-нибудь другого пригласят?
— Это, конечно, будет правда, но ей могут не поверить.
— Хороши бы меня никто не пригласил, кто мне не понравится.
— Ну, второй раз уж точно не пригласит.
— Это грубо.
— Ну, вы же еще девочка.
— Нет, я совсем как взрослая в новом платье, правда.
— Не сказал бы.
— Вот посмотрели бы на меня, тогда не стали бы грубить. Вы грубите, потому что вы мальчишка. Взрослые гораздо приятнее.
— В самом деле?
— Да. Вы тоже будете, когда вырастете.
В прихожей внезапно раздались голоса..
— Том! — воскликнула мисс Делеглиз; и, подобрав обеими руками юбку, ринулась по винтовой лестнице вниз, на кухню, оставив меня стоять посреди мастерской.
Отворилась дверь, и вошел старый Делеглиз в сопровождении худощавого человека небольшого роста, рыжеволосого и рыжебородого, с очень светлыми глазами.
Сам Делеглиз был приятный на вид мужчина, тогда ему было лет пятьдесят пять. У него было крупное, подвижное лицо с ярко горевшими беспокойными глазами, обрамленное пышной львиной гривой седых, стального оттенка, волос. Еще несколько лет назад он был довольно заметным художником. Но в том, что касается искусства, ему не хватило терпения. Прерафаэлитизм тогда вышел из моды; новая эпоха склонялась импрессионизму, и старый Делеглиз с отвращением разбил свою палитру вдребезги и поклялся больше никогда не писать картин. Но так как занятия искусством так или иначе были необходимы его натуре, он теперь удовлетворялся ремеслом гравера. В тот момент он работал над репродукцией «Гробница Святой Урсулы» Мемлинга, фотографии которой только что привез из Брюгге.
При виде меня лицо его озарилось улыбкой, и он двинулся мне навстречу, протягивая руку.
— Ах, мальчик мой, поборол-таки свою застенчивость и зашел навестить старого медведя в его берлоге. Молодец! Люблю молодых!
У него был чистый, мелодичный голос, в котором всегда звучал смех. Он положил руку мне на плечо.
— Да у тебя вид, будто ты получил наследство, — добавил он, — а ты и не знаешь, какие несчастья это может принести молодому человеку вроде тебя.
— Какие же от этого могут быть несчастья? — спросил я, смеясь.
— Жизнь теряет всякую прелесть, юноша, — ответил Делеглиз. — Что толку участвовать в гонке, когда приз и так у тебя в руках, скажи-ка мне?
— Нет, у меня удача другого рода, — ответил я. — Мой первый рассказ приняли. И напечатали. Поглядите!
Я вручил ему журнал. Он разложил его на гравировальной доске перед собой.;|
— А, хорошо, — сказал он, — хорошо. Чарли, — и он обернулся к своему рыжеволосому спутнику, который неподвижно сидел в единственном в комнате кресле, — подойди сюда.
Рыжеволосый встал и побрел к нам.
— Позволь представить тебе мистера Пола Келвера, нашего нового собрата. Владычица наша не отвергла его. Он избран — его первый рассказ напечатали.
Рыжий человек протянул мне длинную, худую руку.
— Я уже тридцать лет пользуюсь славой, — сказал он, — могу я сказать — мировой?
Он повернулся за подтверждением к Делеглизу. Тот засмеялся.
— Думаю — да.
— Если бы я мог ее отдать вам вы поменялись бы со мной — прямо сейчас?
— И были бы глупцом, если бы поменялись, — продолжал он. — Первый успех, первая победа! Это — как первый поцелуй возлюбленной. Удача стареет и дряхлеет, хмурится чаще, чем улыбается. Мы становимся к ней безразличны, ссоримся с ней, снова миримся. Но счастье первого поцелуя после долгих ухаживаний! Пусть оно запечатлеется в вашей памяти, мой юный друг, и да пребудет с вами вовек!
Он отошел. Старик Делеглиз подхватил притчу.
— О да; первый успех, Пол! Смейся, мой мальчик, плачь! Запрись у себя в комнате, кричи, пляши! Подбрасывай в воздух шляпу и кричи ура! Делай все, что можешь, Пол. Прижми его к сердцу, думай о нем, мечтай о нем. Это прекраснейший час твоей жизни, мой мальчик. Другого такого не будет — никогда!
Он пересек мастерскую и, сняв со стены небольшую картину маслом, принес ее и положил на доску рядом с моим журналом. Картина привлекала к себе взор; она была написана с тем исключительным тщанием и тончайшей проработкой деталей, которые тогда как раз высмеивала новая школа, — как будто в гамме Искусства всего одна нота. На постели лежало мёртвое тело старика. Ребенок, пробравшись в темную комнату и цепко ухватившись за простыню, с напряженным интересом всматривался в застывшее, бледное лицо.
— Моя, — сказал старый Делеглиз. — Тридцать шесть лет назад она висела в Академии, и один зубной врач из Вери-Сент-Эдмундс купил ее за десять гиней. Через несколько лет он сошел с ума и умер в сумасшедшем доме. Но картину я не потерял из вида, и его душеприказчики согласились, чтобы я выкупил ее обратно за те же десять гиней. Я каждое утро ходил в Академию смотреть на нее. Мне казалось, что это лучшая вещь во всей галерее, и до сих пор я не уверен, что это не так. Я воображал себя вторым Тенирсом, новым Милле. Посмотри, как здесь свет падает через открытую дверь; ну, разве плохо? Не пройдет и десятка лет после моей смерти, как кто-нибудь заплатит за нее тысячу гиней, и не прогадает. Но сам я не продам ее и за пять тысяч. Первый успех — он стоит всей остальной жизни!
