Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика
– Налево вас, прежде всего, примут собаки,– ответили ему коротко.
– Так я – направо...– проговорил он нерешительно.
– Там такие же собаки,– засмеялись с балкона.
– Что же я стану делать с собой? – задумался вслух Андрей Александрович.
– Не знаю, что вы теперь намерены делать с собой, но скажу вам, что вы должны были сделать с самого начала, как-я с вами заговорила: надобно было просто попросить у меня позволения, как более или менее у хозяйки этой избы – переночевать в ней; по крайней мере, мне так кажется.
– Согласитесь, это весьма неприятно... посудите сами...– начал было оправдываться Аргунов. Чрезвычайно неудачно и даже, пожалуй, грубовато немножко, хоть он и не подозревал этого. Его, однако ж, опять перебили.
– Не соглашаюсь и не могу судить, насколько это неприятно для вас, но положительно могу предложить вам у себя уголок... до завтрашнего утра, если только это вам неособенно – неприятно? – сказал серебряный голос лукаво-ласково.
– Помилуйте! Напротив... мне...
– Опять вы! Пожалуйста, поберегите ваши фразы для людей не простых. Со мной – без церемонии...
– Покорно вас благодарю, но...
– Что но?
– Я вас, может быть, обеспокоил...
– Это уже не ваше дело. Принимаете вы мое предложение пли нет?
– Принимаю, с удовольствием...– невольно сорвалось у Андрея Александровича с языка.
– Так подождите минутку: я скажу, чтоб вам отворили...
На балконе послышался шелест женского платья, и белое пятно исчезло. "А ведь, должно быть, она, в сущности, хорошая женщина, только резка немножко... Ну, да увидим!" – подумал Андрей Александрович, оставшись один и прислушиваясь, как где-то внизу стукнули дверью. Впрочем, мы беспристрастно должны сказать, что он подумал это не совсем спокойно; напротив (пусть нам извинят, что мы заимствуем у него же этот счастливый оборот речи), при мысли "увидим" в душе его сильно заговорило какое-то странное, ни разу не испытанное им еще тревожное чувство. Он даже, в другое время, не преминул бы задуматься над ним, но теперь ему уж отворяли ворота.
– Бог-таки не попустил вам, барин, пройти мимо нас! – с приветливым упреком сказала ему женщина, отворявшая ворота, в которой он тотчас же узнал по голосу молодую Русанову:– а мы с Ваней вас ждали, ждали... сейчас только хотели спать ложиться. Пожалуйте-ка!
– И вы разве здесь живете?
– Да как же... здесь! Эта барыня-то, с которой вы разговаривали, у нас только квартеру нанимает. Вы ужо теперь к ней на половину пожалуйте: она вас к себе велела просить... веселая чего-то такая, так и смеется! Вы тут, смотрите, не ушибитесь как-нибудь у меня – за мной следом идите. Вот ведь я вам давеча еще говорила, что не пожалеете, мол, коли зайдете, так нет ведь – пробежал мимо хозяйки! Ан и попались! – говорила молодая женщина, по-прежнему веселая и теперь совершенно довольная своим поздним гостем.
Они поднялись на крыльцо и вошли в сени. Здесь Аргунов приостановился было, чтоб вытереть о порог ноги, так как он из города не взял галош и некоторое время шел по грязи, но в эту самую минуту хорошенькая полная ручка с бирюзовым колечком на указательном пальце медленно и немного приотворила дверь направо, и хорошо уже знакомый Андрею Александрычу серебристый голос застенчиво-тихо сказал:
– Милости просим!
Аргунов очутился вдруг в светлой, уютной комнатке, ничем по напоминавшей обыкновенную избу, и сейчас же снял пальто, небрежно бросив его на стул у порога! Хозяйки, однако ж, здесь не было; он, входя, заметил только мельком и притом весьма неопределенно нечто стройное и грациозное, в белом кисейном платье, мелькнувшее за небольшую портьеру низенькой двери в соседнюю комнату. Андрей Александрии готов уже был смутиться отсутствием хозяйки, но его тотчас же вывел из затруднения знакомый голос, радушно сказавший из-за портьеры:
– Пожалуйста, без церемоний садитесь, курите и отдыхайте: папиросы и сигары лежат вон там, на угольном столике... найдете?
– Постараюсь найти...– сказал Аргунов, чтобы только сказать что-нибудь.
– Ну, хорошо, постарайтесь, если это для вас легче, чем подойти просто и взять...– рассмеялись за портьерой.– Впрочем, я сейчас и сама явлюсь к вам на помощь!
"Эдакая ведь булавка... нет-нет да и кольнет, бестия!" – весело, хоть и не без некоторого смущения подумал Аргунов; потом он достал из своего пальто папироску, закурил, молча сел на кресло и положительно осмотрелся на новом месте. "Клетка, кажется, по птичке!" – подумал он снова, внимательно оглядывая комнату.
В самом деле, это была премиленькая комнатка. Направо поместился уютно изящный диванчик, вокруг четыре такихиже кресла, перед диванчиком стол, покрытии узорчатой бархатной салфеткой; на столе горела стеариновая свеча в маленьком серебряном подсвечнике, лежала недоконченная работа – какой-то мудреный тамбурный воротничок, а на самом краю книга, заложенная, вероятно, на недочитанной странице простеньким, слоновой кости ножом для разрезывания листов. Андрей Александрович полюбопытствовал взглянуть на переплет и вдруг удивленно прочел почти вслух: Мицкевич. Он очень хорошо знал по-польски, основательно выучившись этому языку еще в университете от товарищей студентов-поляков. Теперь Аргунов полюбопытствовал еще и дальше – развернул книгу на том месте, где она была заложена, и глаза его еще с большим удивлением остановились на двух первых строках знаменитой импровизации в последней части поэмы Дзяды: это было весьма редкое в то время у нас, в России, парижское издание.
"Так вот мы что читаем! Эге!" – подумал Аргунов улыбаясь, лихорадочно потирая руки и вообще радуясь как-то по-детски своему нечаянному открытию. Затем, оправившись от этого невольного волнения и старательно продолжая обозрение своего временного убежища, Андрей Александрович обратил должное внимание на высокую этажерку, помещавшуюся в левом углу против той двери, куда он вошел за несколько минут перед этим; этажерка была вся заставлена книгами, книги были русские и французские, как показалось ему издали. Между этажеркой и столиком в переднем углу стояли у окна пяльцы, покрытые чем-то белым, из-под которого выглядывал с одного боку кончик какой-то мелкой бисерной работы; перед пяльцами он заметил особенного фасона кресло и на иолу скамеечку с вышитой гарусом подушкой. Быстро перебегая глазами с предмета на предмет, Андрей Александрыч, между прочим, не оставил также без внимания и чистые светло-зеленые обои комнаты, усмотрел белые как снег кисейные драпри на окнах и хорошенькие цветы, не пропустил даже в переднем углу миниатюрной, но художественно сделанной копии с известного "Святого семейства" Рафаэля, заменившей здесь образ, перед которым, однако ж, не было лампадки. Когда он наклонился, чтобы поднять случайно выпавшую у него из рук папироску, взгляд его остановился на красивом, хотя и не дорогом ковре, так что он с некоторого рода ужасом потом перенес от него глаза на свои довольно грязные сапоги и теперь только заметил, что такими же точно коврами был устлан и весь пол. В заключение своего обзора Андрей Александрыч встал, взял со стола свечу и поднес ее к небольшой картине в золоченой рамс, висевшей над диванчиком: картина оказалась превосходной копией с Рюисдаля. Всматриваясь в нее, он только что начал припоминать, что еще прежде видел где-то, чуть ли не в Эрмитаже, это мастерски написанное болото, как вдруг ему послышался сзади легкий шорох женского платья и приветливое: "Здравствуйте!", заставившее его мгновенно обернуться... О ужас! Перед ним, наконец, стоила сама владетельница серебристого голоса – таинственная, остроумная птичка этой хорошенькой клетки!
II
Первая встреча лицом к лицу молодых людей в первую минуту крепко озадачила, по-видимому, их обоих: ни он, ни она, казалось, не ожидали того впечатления, какое нечаянно произвели друг на друга. Мы с своей стороны можем теперь же положительно в этом ручаться, по крайней мере за Андрея Александровича. Он думал встретить в лице хозяйки хорошенькую, весьма неглупую и чрезвычайно развязную даму – и только. Но перед ним было нечто другое: перед ним стояла женщина, прекрасная в полном смысле слова, с большими голубыми глазами, смотревшими на него спокойно и кротко с каким-то особенным разумно-задумчивым, милым выражением; в ее коротком приветствии была та же кротость и особенная простота, удивительно облегчавшая первую встречу с ной, так что даже Андрей Александрович, совершенный новичок с женщинами, невольно почувствовал это сразу и ободрился. Она и одета была как нельзя проще, в белом кисейном платье с широкими, постепенно суживающимися к концу кисти рукавами, где они застегивались крошечной серебряной запонкой; изящную талию свободно и красиво обхватывал шелковый голубой поясок с маленькой серебряной же пряжкой, а полные плечи и пышная грудь были неумышленно-кокетливо закутаны в темную клетчатую шаль; в ушах ее блестели тоненькие золотые серьги, на шее не заметно было ни воротничка, ничего; пышные волосы лежали у нее не гладко, но как-то своеобразно хорошо, и длинная темно-русая коса, небрежно собранная сзади головы, как это делается на сон грядущий, отлично лежала без всякой гребенки. Она казалась годами пятью старше Андрея Александровича, между тем как мы положительно знаем, что ей очень не долго перед этим минуло всего двадцать два года.
