Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы
Когда Пауль вернулся домой с работы, Георг понял все и без слов. На лице Редера было написано совершенно ясно, к чему привели его поиски пристанища для друга.
Лизель ждала, что ее лапшевник похвалят. Но вместо ахов и охов мужчины равнодушно жевали его, словно это была капуста.
— Ты болен? — спросила она Пауля.
— Болен? Ах да, мне не повезло.
Он показал ей ожог на руке. Лизель почти обрадовалась, узнав причину этого пренебрежения к ее лапшевнику. Осмотрев руку — она с детства привыкла к тому, что мужчины получают увечья на производстве, — Лизель принесла баночку с какой-то мазью. Вдруг Георг сказал:
— Перевязка мне ни к чему. Раз уж ты за доктора, дай-ка мне кусочек пластыря.
Пауль смотрел молча, как его жена сейчас же принялась разматывать перевязку на руке Георга. Старшие дети, стоя позади него, следили за руками матери. Георг перехватил взгляд Пауля — ярко-голубые глаза друга были строги и холодны.
— Тебе еще повезло, — сказала Лизель, — ведь осколки могли в глаз попасть.
— Повезло! Повезло! — подтвердил Георг. Он осмотрел ладонь. Лизель довольно искусно наложила пластырь, и теперь перевязан был только большой палец. Когда Георг держал руку опущенной, казалось, что никакого повреждения нет. Лизель воскликнула:
— Стоп! Подожди! — и добавила: — Мы бы отстирали… — Но Георг, вскочив, сунул грязную повязку в плиту, где после лапшевника еще тлело несколько угольков. Редер сидел неподвижно, наблюдая за ним. — Фу! Черт! — сказала Лизель и распахнула окно. Тоненькая струйка вонючего дыма опять поплыла и растаяла в городском воздухе — воздух к воздуху, дым к дыму. Теперь доктор может спать спокойно, подумал Георг. А ведь какой был риск — пойти к нему на прием! Как искусно действовали его руки! Умные, добрые руки!
— Слушай, Пауль, — сказал Георг почти весело, — а ты помнишь Морица — «Старье покупаю»?
— Да, — отозвался Пауль.
— А помнишь, как мы изводили старика, и он в конце концов пожаловался твоему отцу, и отец тебя поколотил, а Мориц смотрел и орал: «Только не по голове, господин Редер, а то он дураком останется! По заду! По заду его!» Очень благородно с его стороны, верно?
— Да, очень благородно. А вот тебя отец не по тому месту лупил, — сказал Пауль, — иначе ты был бы умнее.
На несколько минут им стало легче, но потом действительность опять придавила их своей неотвратимой, нестерпимой тяжестью.
— Пауль! — с тревогой окликнула мужа Лизель. Отчего это он так страшно уставился в пространство? На Георга она уже не смотрела. Прибирая со стола, она то и дело поглядывала на мужа и, уходя укладывать детей, бросила в его сторону еще один быстрый взгляд.
— Жорж, — сказал Пауль, когда дверь за ней закрылась. — Ничего не попишешь. Придется изобрести что-нибудь поумнее. Сегодня тебе придется еще раз переночевать здесь.
— А ты понимаешь, — сказал Георг, — что сейчас во всех полицейских участках уже есть мое фото? Что его показывают всем начальникам кварталов и всем дворникам? Постепенно все узнают.
— Тебя вчера кто-нибудь видел, когда ты шел сюда?
— Трудно сказать. На лестнице как будто никого не было.
— Лизель, — сказал Пауль, увидев, что жена вернулась в комнату, — знаешь, ужасно пить хочется. Просто терпенья нет, понять не могу отчего. Сходи, пожалуйста, принеси пива.
Лизель собрала пустые бутылки. Она покорно пошла за пивом. Господи боже, и что грызет этого человека?
— А не сказать ли нам Лизель? — спросил Пауль.
— Лизель? Нет. Ты думаешь, она тогда позволит мне остаться?
Пауль промолчал. В душе его Лизель, которую он знал чуть ли не с детства, знал насквозь, вдруг оказалось что-то неведомое, непроницаемое и для него. Оба погрузились в размышления.
— Твоя Элли, — сказал наконец Пауль, — твоя первая жена…
— А что насчет нее?
— Ее семья живет хорошо, у таких людей много знакомых… Может быть, мне зайти к ним?
— Нет. За ней, безусловно, следят. А потом, ты же не знаешь, как она отнесется.
Они продолжали размышлять. За окном, над крышами, садилось солнце. На улицах уже горели фонари. Вечерний свет косым лучом еще озарял комнату, как будто перед угасанием стремился проникнуть в самые дальние углы. Оба одновременно почувствовали, как все, в чем они думали найти опору, рушится. Они стали прислушиваться к шагам на лестнице.
Лизель вернулась с пивом, очень взволнованная.
— Вот странно, — сказала она, — какой-то человек спрашивал про нас в пивной.
— Что? Про нас?
— Да, у фрау Менних… где, мол, мы живем. Но как же он знает нас, раз он не знает, где мы живем?
Георг встал.
— Мне пора, Лизель. Большое спасибо за все.
— Выпей с нами пива! Потом и пойдешь.
— Мне очень жаль, Лизель, но и так уж поздно. Значит…
Она зажгла свет.
— Ну, не пропадай опять надолго, Георг.
— Нет, Лизель…
— А ты куда же? — спросила Лизель Пауля. — То за пивом посылаешь, то…
— Я только до угла провожу Георга. Я сейчас вернусь.
— Нет, ты останешься дома! — воскликнул Георг.
Пауль сказал спокойно:
— Я провожу тебя до угла. Это мое дело.
Дойдя до двери, Пауль еще раз обернулся.
— Лизель, — сказал он, — послушай-ка. Никому не говори, что Георг был здесь.
Лизель покраснела от гнева:
— Значит, дело все-таки нечисто! Отчего же вы не сказали мне сразу?
— Вернусь и все тебе расскажу. Но главное — молчи, иначе худо будет и мне и детям.
Дверь с шумом захлопнулась, а Лизель стояла на месте, глубоко озадаченная. Худо детям? Худо Паулю? Ее бросало то в жар, то в холод. Она подошла к окну и внизу, на улице, увидела их обоих — один высокий, другой низенький, — они проходили между двумя фонарными столбами. Ей стало страшно. Совсем стемнело. Лизель села у стола, ожидая мужа.
— Если ты сию же минуту не вернешься, — сказал Георг вполголоса, и его лицо свела гневная судорога, — ты и себя погубишь, и мне не поможешь.
— Замолчи! Я знаю, что делаю. Ты пойдешь туда, куда я тебя отведу. Когда Лизель вернулась с пивом и нам так страшно стало, тут меня и осенило. Замечательный план. Если Лизель будет молчать, — а я уверен, что будет, она побоится погубить нас, — то ты в безопасности, — по крайней мере, на одну ночь.
Георг не ответил. Голова его была пуста, ни одной мысли. Он послушно следовал за Паулем в город. Зачем думать, если из этого ровно ничего не выходит? Только сердце неистово колотится в груди, словно прося, чтобы его выпустили из негостеприимного жилища, как два вечера назад, когда он решил пойти к Лени! И он попытался унять свое сердце: этого нельзя даже сравнивать. Ведь это же Пауль, не забывай. Это не любовная история, а дружба. Ты никому не веришь. Да, чтобы поверить другу, тоже нужно мужество! Успокойся. Ты долго этого не выдержишь. Ты мне мешаешь.
— Мы не поедем на трамвае, — сказал Пауль. — Лишние десять минут — вот и все. Я тебе объясню, куда я тебя веду. Сегодня утром я уже там был, когда шел к твоему проклятому Зауэру. У меня есть тут тетка Катарина, у нее транспортная контора, не бог весть что, три-четыре грузовика. К ней на работу должен был поступить брат моей жены из Оффенбаха, он сидел в тюрьме, и у него отняли шоферские права, так как при анализе нашли в крови алкоголь. Так вот, от него пришло письмо, что он приедет попозднее, и я должен это уладить. Тетка не в курсе, она его и в глаза не видела. Я тебя там выдам за него. А ты на все говори «да» или помалкивай.
— А бумаги? А завтра?
— Приучись наконец считать раз, два, три, а не раз, три, два. Тебе надо уйти. Тебе нужно где-то переночевать. Ты что же, предпочитаешь сегодня ночью подохнуть, а завтра иметь надежные бумаги? Завтра я как-нибудь проскользну. Завтра Пауль еще что-нибудь придумает.
Георг коснулся его руки. Пауль поднял голову, сделал ему легкую гримаску, как делают детям, чтобы они перестали плакать. Лоб у него был светлее остального лица, его не так густо покрывали веснушки. Одно присутствие Пауля уже успокаивало Георга, только бы он вдруг не ушел.
Георг сказал:
— Нас обоих могут в любую минуту сцапать.
— Зачем об этом думать?
Город был ярко освещен, и улицы полны народу. Пауль встречал знакомых, раскланивался с ними. В таких случаях Георг отворачивался.
— Зачем ты все отворачиваешься? — сказал Пауль. — Тебя все равно никто не узнает.
— Ты же меня сразу узнал, верно, Пауль?
Они вышли на Мецгергассе, где находились две ремонтные мастерские, бензоколонка и несколько пивных. Пауль бывал здесь часто, и его то и дело окликали: «Хайль Гитлер» — тут, «Хайль Гитлер» — там, Паульхен — тут, Паульхен — там. У ворот стояла кучка людей, несколько штурмовиков, две женщины и тот самый старичок из пивной, нос которого уже алел, как морковь.
