Жорис-Карл Гюисманс - Без дна
— Да, — согласился Дез Эрми, — Парацельс — это поистине уникальное явление, настоящее светило оккультной медицины. Он знал о напрочь забытых ныне тайнах крови, о влиянии света на больных, о чем сегодняшняя наука и не догадывается. Он утверждал, как, впрочем, и каббалисты, что человеческое существо состоит из трех частей — материального тела, души и духовной компоненты, называемой также астральным телом, он лечил в первую очередь последнее и воздействовал на внешнюю, телесную оболочку способами, никому не ведомыми или за много лет деградировавшими. Врачуя раны, он обрабатывал не ткани, а вытекающую кровь. Утверждают, что он вылечивал почти все болезни.
— Благодаря глубоким познаниям в астрологии, — вставил Жевинже.
— Но если так важно изучать влияние звезд, почему вы не обзаведетесь учениками? — спросил Дюрталь.
— Учениками! А где сейчас найдешь людей, которые согласятся работать двадцать лет, не думая о барышах и славе. Ведь составить гороскоп может лишь первоклассный астроном, глубокий знаток математики и древней латыни. Да еще нужны призвание и вера. Так что какие тут ученики!
— То же самое со звонарями, — хмуро заметил Каре.
— Нет, что ни говорите, — подытожил Жевинже, — но в тот день, когда великие средневековые науки столкнулись с тупым враждебным равнодушием атеистов, душа Франции умерла! Нам остается лишь умыть руки и внимать пошлым речам современного общества, которое умеет лишь веселиться да ворчать.
— Не надо так отчаиваться, глядишь, все образуется, — примирительно сказала госпожа Каре и, прежде чем отправиться восвояси, пожала каждому из гостей руку.
— Народ с веками не становится лучше, — заметил Дез Эрми, наливая воду в кофейник, — только портится, истощается, глупеет! Вспомните осаду, Коммуну, безрассудные пристрастия, бурные проявления беспричинной ненависти, всю безмозглость голодной черни, дорвавшейся до свободы и вдобавок получившей оружие. Разве она сравнится с простодушным, милосердным народом времен Средневековья? Расскажи-ка, Дюрталь, что делал простой люд, когда Жиля де Рэ вели на костер.
— Да, расскажите, — поддержал Каре, окутанный клубами табачного дыма.
— Вы знаете, что за неслыханные злодеяния маршала де Рэ приговорили к повешению и сожжению заживо. После суда его привели обратно в камеру, и уже там он написал последнее прошение к епископу Жану де Малеструа. Жиль хотел, чтобы отцы и матери так жестоко оскверненных и загубленных им детей присутствовали на его казни. И эти люди, чьи сердца он искромсал и растоптал, рыдали от жалости. Они видели в этом предавшемся Сатане бароне лишь несчастного человека, который оплакивал свои грехи и готовился испытать на себе страшный гнев Господень. В день казни с девяти утра по городу прошла длинная процессия. Народ распевал на улицах псалмы, шел в церкви и давал обет три дня поститься, лишь бы как-то облегчить посмертную участь маршала.
— Да, это вам не американский суд Линча, — подхватил Дез Эрми.
— Потом, — продолжал Дюрталь, — к одиннадцати все явились к тюрьме, в которую был заключен Жиль де Рэ. Народ сопровождал его до Бьесского луга, где черной тенью уже вздымался сложенный из огромных бревен костер, увенчанный виселицей.
Маршал подбадривал и обнимал своих сообщников, заклинал их «возненавидеть свои преступления и раскаяться в них», бил себя в грудь и умолял Деву Марию сжалиться над ними. Меж тем и духовенство, и крестьяне всем миром распевали страшные молитвенные строфы отходной:
Nos timemus diem judicii
Quia mali et nobus conscii
Sed tu, Mater summi conscii
Para nobis locum refugii
O Maria!
Tunc iratus judex…[20]
— Да здравствует Буланже! — Казалось, это был рокот волн, который, поднимаясь с площади Сен-Сюльпис, достигал башен. — Буланже! Ланж!
Потом все другие крики, все «ура» и истошные вопли заглушил чей-то зычный хриплый голос, голос торговки устрицами или вокзального носильщика:
— Да здравствует Буланже!
— Это толпа, собравшаяся перед мэрией, радуется результатам выборов, — презрительно процедил Каре.
Все переглянулись.
— Вот он, теперешний народ, полюбуйтесь! — угрюмо бросил Дез Эрми.
— Они бы не приветствовали так ни ученого, ни артиста, ни святого, — проворчал Жевинже.
— В Средние века было по-другому!
— Тогда народ был простодушнее и не так туп, — согласился Дез Эрми. — Да и откуда взяться сегодня святым, которые могли бы наставить этих людей на путь истинный? Сколько раз уже приходилось говорить, что у нынешних священников пустые сердца, души с червоточиной, а в головах один лишь блуд. Впрочем, бывает и того хуже: иные из них светятся, как гнилушки, и совращают паству. Это каноники Докры, приспешники Сатаны.
— Подумать только, позитивисты и атеисты все сокрушили на своем пути, кроме сатанизма, он-то им оказался не по зубам.
— Ну это понятно, — воскликнул Каре. — Сатанизм либо игнорируют, либо просто не замечают. Кажется, еще отец Равиньяк отмечал, что самая действенная уловка дьявола — убедить людей в том, что он не существует.
— О боже, какая грязь застит будущее! — печально пробормотал Дюрталь.
— Нет, — вскричал Каре, — не говорите так! Это здесь, внизу, все разлагается, все мертво, но там, на небесах… Пусть излияние Святого Духа, приход Божественного Параклета заставляет себя ждать, но книги, которые Его предсказывают, богодухновенны. В будущее нужно верить, заря рассеет тьму!
Звонарь потупил глаза, сложил руки, и с его губ сорвались слова истовой молитвы.
Дез Эрми прошелся по комнате.
— Все это замечательно, — проворчал он, — только нашему времени совершенно наплевать на Христа во славе. Наш век умудрился измарать грязью даже потусторонний мир. Как же тогда надеяться на будущее? Или вы думаете, что случится чудо и потомки нынешних гнусных обывателей предстанут вдруг чистыми и непорочными, «аки агнцы Божии»? И что они станут, по-вашему, делать, если воспитаны в пошлом и бездуховном современном мире лавочников?
— То же, что их отцы и матери, — безнадежно махнул рукой Дюрталь. — Ублажать утробу свою ненасытную, а душу, чтобы не мешала священному процессу пищеварения, топить в нечистотах!
Н. А. Бердяев
УТОНЧЕННАЯ ФИВАИДА
(РЕЛИГИОЗНАЯ ДРАМА ГЮИСМАНСА)[21]
Самое благородное явление, рожденное на почве декадентства французского — утонченного упадничества, слишком мало вызывает к себе внимания и на родине, и у нас и ждет еще справедливой оценки. Я говорю о Гюисмансе, так мало еще оцененном, так мало популярном даже в то время, когда «декадентская» литература стала слишком популярной. Гюисманс стоит в стороне от большого литературного потока. Слишком многим он покажется скучным писателем, в нем мало занимательного, мало того, что могло бы стать модным. Нужен особый вкус, чтобы полюбить Гюисманса, чтобы плениться его романами-исследованиями, чтобы почувствовать упоительность в самой их скучности. Романы Гете тоже скучны, и в них есть особая прелесть. Даже крупные, очень талантливые модернистские писатели получили налет пошлости от популяризации, от модных увлечений ими. К Гюисмансу не пристала никакая пошлость моды и популярности. Он остался серьезным, утонченным до муки, настоящим мучеником упадочности. В нем нет и следов вульгарной пошлости, легкомысленной поверхностности и буржуазности модернистского духа, модного модернистского искусства и стиля (бессильного). Его благородная душа, душа средневековая и католическая, в глубине своей неизменно благочестивая, но слабая и безвольная, слишком исключительно чувственная, была изъязвлена оскорбительностью современной культуры, пошлостью современной Франции, уродством жизни, буржуазным духом эпохи. Все, что любила эта душа, все то умирало в современности, она не находила уже ни великого искусства, ни великой мистики былого. Гюисмансу близки только такие люди, как Барбе д’Оревильи, Бодлер, Верлен, Малларме, Вилье де Лиль-Адан. Все кажется ему в окружающей жизни чужим, далеким, уродливым до боли. Он прежде всего человек, глубоко оскорбленный, изъязвленный, раненный тем «миром», в котором призван жить и которого не принимает. В. Иванов верно сказал про Гюисманса, что с него «содрана кожа», что «воспринимающий внешние раздражения всей поверхностью своих обнаженных нервов, затравленный укусами впечатлений, пронзенный стрелами внешних чувств, он, естественно, бросился, спасаясь от погони, в открывшийся ему мистический мир, но и в прикосновениях к нему обречен был найти еще более утонченную муку и сладость чувственного»[22]. Утонченная чувственность, оторванная от воли, довела Гюисманса до крайней упадочности. Благородство же его природы, серьезность его и католические истоки духа не допустили его превратиться в декадента пошлого, в самодовольного скептика, охранили в нем богочувствие и возвратили его к вере. Гюисманс стал мучеником декадентства, как бы новым пустынножителем. Я видел фотографию Гюисманса. Он стоит в своей комнате, прислоненный к стене, над ним Распятие. И сам он оставляет такое впечатление, точно он сораспялся Христу, пригвожден. Лицо такое тонкое, благородное, серьезное и страдальческое. Я слышал рассказ человека, который часто видел Гюисманса в церкви молящимся: он необыкновенно молился, этот декадент, автор ультраупаднического романа «A rebours»[23] и сатанинского романа «Là-bas»[24]. Последние годы своей жизни он был oblat[25], т. е. почти монахом. Мне передалось личное впечатление от Гюисманса, тронул меня его образ, и я сильнее еще почувствовал его душу. Нелегко ему далась жизнь. Этот человек утонченной чувственности не мог жить мимолетными ощущениями и не мог прийти к самодовольству. Декадентство было для него мученическим опытом. Решительно нужно признать, что Гюисманс — самый большой и серьезный писатель Франции последней эпохи[26]. По сравнению с ним как не тонок, самодоволен в своем скептицизме, поверхностен популярный Анатоль Франс, этот излюбленный писатель современной Франции, или Реми де Гурмон[27], излюбленный более изысканными кругами.
