Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман
Герман погасил лампу, сам не зная, зачем он это делает, и вернулся в комнату. Там сидела Маша с сумкой на коленях.
— Раввин улетел в Калифорнию.
— Да? Ну тогда…
— С чего начать? — спросил Герман и у Маши, и у себя самого.
Маша когда-то упоминала, что ни мама, ни она сама не принадлежат ни к какой общине или конгрегации, предоставляющей своим членам места на кладбище. Значит, придется платить: за место и за памятник. Герману надо будет идти в общину, выпрашивать скидку, брать деньги в долг, искать поручителей. Но здесь его никто не знает. И какой адрес указывать? Герман позавидовал Шифре-Пуе: она уже освободилась от всех проблем.
Герман сидел, погруженный в полную темноту, и внешнюю, и внутреннюю. Теперь он пенял на Машу за то, что она вернулась к нему именно сейчас. Она была в сговоре с его судьбой, умным шахматистом, поставившим Герману мат… Герман снова подумал о животных. Их жизнь лишена сложностей, умирая, они никого не обременяют. Гомо сапиенс, якобы венец творения, все превращает в одну большую проблему — жизнь, смерть, любовь. Постоянно приумножает боль и страдания.
И тут Герман вспомнил о Нэнси Избель. Она уже в кафетерии? Ждет ли она его? Что она подумает, когда придет в кафетерий и не найдет Германа? «Было бы лучше всего сразу покончить с этим, — промелькнула у Германа мысль. — Но как?» Герман сказал:
— Маша, я не хочу больше жить!
Маша немного помедлила.
— Однажды ты пообещал мне, что мы умрем вместе.
— Время пришло.
— Если ты не просто так болтаешь, если ты серьезно, у меня много снотворного, хватит на двоих.
— Да, давай сделаем это.
— Оно в моей сумке. Все, что нам понадобится, — это стакан воды.
— Вода у нас есть.
Герман произнес эти слова, сдерживая дрожь. Он осознал, что больше ему не о чем сожалеть. Как бы низко он ни падал, им всегда владели амбиции и желание, чтобы его уважали, оно было сильнее любых других стремлений и инстинктов. «Да, это конец», — сказал себе Герман, сам не понимая, что это означает для него — тяжелейшую боль или желанное освобождение. Он был готов проглотить все таблетки, которые Маша даст ему. Его смущал только способ и быстрота, с которой все это происходило.
Герман услышал — и даже увидел, как Маша открыла сумку и принялась копаться внутри. Он различил шуршанье, бряканье, звяканье ключей, монет, помады. «Я всегда знал, что она мой ангел смерти», — пронеслась у Германа мысль. Он услышал, как сам произнес:
— Прежде чем мы умрем, я хотел бы узнать правду.
— Какую правду?
— Ты была мне верна, пока мы были вместе?
— Ну… а ты — мне?
— Если ты скажешь мне правду, и я скажу тебе правду.
— Я скажу тебе правду.
— В чем правда?
— Подожди, я возьму сигарету.
Маша вынула из пачки сигарету. Она двигалась медленно. Герман услышал, как она размяла сигарету между большим и указательным пальцем. Маша чиркнула спичкой, в свете пламени ее глаза смотрели на Германа искоса, с напряжением и любопытством. Она закурила и задула огонек. Догорая, спичка обожгла ей ноготь. Маша сказала:
— Что ж, я слушаю.
Герман с трудом выговаривал слова. Его горло как будто свело.
— Я спал с Тамарой. Это все.
— Когда? Ах, вот как…
— Она жила в отеле в Катскильских горах. Я приезжал к ней в гости.
— Ты никогда не ездил в Катскильские горы.
— Я сказал тебе, что еду с раввином в Атлантик-сити, на конференцию перед Судным днем.
Наступила тишина, и Герман сказал:
— Теперь ты скажи мне правду.
Маша издала смешок:
— То, что ты делал со своей женой, делала и я с моим мужем.
— Значит, он говорил правду.
— На этот раз да.
— Зачем ты это сделала? — спросил Герман.
— Я пришла просить развод, и это было его условием. Он сказал мне: если ты его любишь, это твой шанс.
— Ты поклялась самым святым, что это ложь.
— Я соврала.
Они сидели в тишине, погруженные каждый в свои мысли. Герман сказал:
— Теперь и умирать не стоит.
— Что ты хочешь делать? Бросишь меня?
Герман не ответил. Он всматривался внутрь себя, в свою собственную темноту. «Если уж падать, то в самую бездну», — твердило что-то внутри него. Он сказал:
— Маша, я должен уехать сегодня вечером.
— Куда? Ладно, уезжай.
— Поехали со мной.
— О чем ты? Даже нацисты иногда позволяли хоронить своих жертв.
— Я не могу больше здесь оставаться.
— Что именно я должна делать?
— Бери сумку и пошли.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Я буду проклята до десятого колена.
— Кто тебя проклянет? Мы и так прокляты.
— Подожди хотя бы до завершения похорон.
На последнем слове Маша осеклась. Герман поднялся:
— Я ухожу сейчас. Не могу оставаться здесь ни минуты.
— Это твое последнее слово?
— Это мое последнее слово.
— Подожди, я пойду с тобой. Ты, наверное, прав. Мы не должны обременять наших прекрасных соседей. Умрем в дороге. Я зайду на минуту в ванную.
Маша встала. Герман заметил, что она волочит ноги и стучит каблуками по полу. Он открыл ее сумку, обыскал ее, но никакого снотворного в ней не нашел. Герман взглянул в окно: дерево стояло в оцепенении. Герман попрощался с ним: «Спокойной ночи, дерево». Казалось, он пытался в последний раз нарушить покой дерева, раскрыть его молчаливую загадку. «Если бы мы знали, кто оно, нам бы было обо всем известно». Герман почувствовал дрожь в коленях и особую радость, которая сопутствует свободе. «Мы только недолго поиграем, — подумал он. — Таблетки не испортятся». Герман взял в одну руку свой рюкзак, а в другую — Машину сумку.
«Что она так долго собирается?» — удивился Герман. Он услышал плеск воды. Видимо, Маша мылась. Герман стоял тихо, парализованный собственным страхом и Машиной готовность следовать за ним. «Раввину и Леону Торчинеру будет о чем поговорить и над чем поломать голову, — думал Герман. — Они будут полностью удовлетворены…»
Маша вышла из ванной:
— Герман, ты где?
— Здесь.
— Герман, я не могу оставить маму, — сказала Маша голосом, срывающимся на плач.
— Что? Ты все равно оставишь ее.
— Нет, Герман. Я хочу лечь в могилу рядом с ней.
— Слова, пустые слова.
— Нет, Герман. Я не хочу лежать на дороге, среди чужих.
— Будешь лежать рядом со мной.
— Ты чужой.
— Ну, как хочешь, я должен идти.
— Подожди секунду. Раз так, возвращайся к своей крестьянке. Не оставляй своего ребенка на произвол судьбы.
— Со мной ему будет еще хуже. Прощай, Маша.
— Не спеши! Я это сделала только потому, что надеялась, что это нас объединит.
Послышался звук машины, поблизости, прямо под окном. Герман сразу понял, что это была Нэнси Избель. Сегодня она подвозила его к этому дому. Герман сказал:
— Маша, это женщина, которая привезла белье.
— Какая женщина? Какое белье?
— Она была в лавке и услышала об ограблении. У нее есть лишнее белье.
— Кто она? Новая любовница?
— Нет, нет. Я спущусь к ней.
— Подожди, я пойду с тобой.
Маша схватила Германа за руку так сильно, что ему стало больно.
— Я этого не допущу!
— Тогда пошли вместе.
Герман пошел и потащил Машу за собой. Она кричала:
— Подожди, я потеряла туфлю!
Герман подождал, пока Маша снова надевала туфлю. Он услышал, как она давится рыданиями. Спустившись на пару ступенек с рюкзаком и Машиной сумкой, он увидел Нэнси Избель. Она вышла из машины. При тусклом свете фонаря, горевшего на углу переулка, Герман заметил, что ее облик изменился, но в чем именно заключалась эта перемена, он не мог сказать. Герман позвал:
— Мисс Избель, простите, что я не дождался вас в кафетерии. Я потом все объясню. Женщина, которая живет здесь, и я сам должны немедленно уехать из Нью-Йорка. Не могли бы вы нас подвезти? Так уж сложилось.
— Вы же говорили, что ее мама больна.
— Нам все равно нужно уехать.
— Ну, конечно. Я привезла вам белье и пару лампочек. Я хотела поехать в Вермонт, отсюда ближе, чем из Даунтауна. Все равно мне не спать сегодня ночью. Я ждала в кафетерии три четверти часа и решила, что… Куда вы хотите ехать?
— Выехать из города, это все.
— Ну, конечно.
Подошла Маша.
— Маша, это мисс Избель. Это Маша Блох.
— How do you do?[192] — сказала Нэнси Избель, но Маша стояла молча, опустив голову. Нэнси Избель отступила на шаг. — Не принимайте поспешных решений.
— Все решено.
— Если хотите, можете остаться на ферме моей тети. После ее смерти все будет принадлежать мне. Там есть большой дом, хотя и без удобств. Одна пожилая пара присматривала раньше за домом, но мужчина умер совсем недавно. Ближайшие соседи живут в трех милях…
Герман хотел сказать, что это Божий промысел, но не решился произнести имя Бога своими нечистыми губами. Он, Герман, преступал Божьи заветы: предавал живых, мертвых, даже еще не родившихся. Но высшая сила послала ему то, в чем он нуждался, — женщину, которую он любит, укромное место, сеновал, изоляцию от общества, необходимую всем, кто не способен жить внутри него.
