Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле
— Я мщу за тебя, пепел Клааса! — сказал Уленшпигель и выстрелил одному из рейтаров прямо в лицо — рейтар свалился с коня. Другого рейтара испугал этот неожиданный выстрел. Вообразив, что в лесу засада, он решил спастись бегством и увести коня своего спутника. Но когда он, схватив его за узду, спешился, чтобы пошарить в карманах убитого, вторая пуля угодила ему в затылок, и он грянулся оземь.
Голые люди, вообразив, что их спас ангел небесный в образе меткого аркебузира, пали на колени. Уленшпигель слез с дерева, и тут некоторые, служившие вместе с ним в армии принца, узнали его.
— Уленшпигель, мы французы, — сказали они. — В таком ужасном виде нас гнали в Маастрихт, где сейчас находится герцог. На нас смотрят как на мятежников, выкупа мы за себя дать не можем и потому заранее обречены на пытки и казни, а кого не казнят, тех, как воров и разбойников, пошлют на королевские галеры.
Уленшпигель отдал самому старому свое opperstkleed и сказал:
— Пойдемте! Я отведу вас в Мезьер, но только прежде снимем все с солдат и уведем их коней.
После того как снятые с солдат куртки, штаны, сапоги, шапки и латы были распределены между самыми слабыми и больными, Уленшпигель сказал:
— Пойдемте лесом — там тише и теплей. Бежим, братья!
Вдруг один человек упал.
— Мне холодно и голодно, — сказал он, — я иду к богу и буду свидетельствовать перед ним, что папа — антихрист.
И тут он испустил дух. Товарищи решили понести его тело, а затем похоронить по христианскому обряду.
На большой дороге им повстречался крестьянин в крытой повозке. Он сжалился над голыми людьми и посадил их к себе в повозку. Там они зарылись в сено и накрылись пустыми мешками. Им стало тепло, и они возблагодарили бога. Уленшпигель ехал рядом одвуконь.
В Мезьере они остановились. Им дали вкусного супу, пива, хлеба и сыра, а старикам и женщинам еще и мяса. Их приютили, одели и снова вооружили на средства общины. И все благодарили и обнимали Уленшпигеля, а ему это было приятно, и он не противился.
Рейтарских коней он продал за сорок восемь флоринов и тридцать флоринов отдал французам.
Продолжая свой путь в одиночестве, он говорил себе: «Я иду мимо развалин, вижу кругом слезы и кровь — и ничего не нахожу. Видно, налгали мне бесы. Где Ламме? Где Неле? Где Семеро?»
А пепел Клааса по-прежнему бился о его грудь. И тут он услышал голос, тихий, как дуновение ветерка:
— Ищи в смерти, среди развалин, в слезах.
И он пошел дальше.
17В марте Уленшпигель подошел к Намюру. И здесь он встретился с Ламме — тот, пристрастившись к маасской рыбке, главным образом к форели, нанял лодку и с дозволения общины занялся рыбной ловлей. Рыбникам он уплатил за это пятьдесят флоринов.
Пойманную рыбу он ел и продавал и благодаря этому прибавился в весе и поправил свои дела.
Увидев своего друга-приятеля, который бродил по берегу Мааса и не знал, на чем переправиться в город, Ламме обрадовался, направил лодку к берегу, вскарабкался по крутому склону и, отдуваясь, подошел к Уленшпигелю.
— Вот ты где, сын мой, сын мой во Христе! — заикаясь от радости, заговорил он. — Да, сын, ибо ковчег моей утробы вместит двоих таких, как ты. Куда ты путь держишь? К чему ты стремишься? Надеюсь, ты жив? Не видал ли ты моей жены? Я тебя попотчую маасской рыбкой — это лучшее, что есть в дольнем мире. Здесь умеют делать такие соусы, что не только пальчики, а и все руки, по самые плечи, оближешь. От порохового дыма ты похорошел, у тебя появилась гордая осанка. Так вот где ты, сын мой, друг мой Уленшпигель, веселый бродяга! — Затем он понизил голос до шепота: — Сколько ты испанцев убил? Ты не видел мою жену где-нибудь в повозке с ихними шлюхами? И вином маасским я тебя угощу — дивное средство от запора! Ты не ранен, сын мой? Поживи здесь со мной — сразу посвежеешь, наберешься сил, расправишь крылья, что твой орленок. И угорьков отведаешь. Ни малейшего запаха тины. Поцелуй меня, пузанок! Ах ты, господи, как же я рад!
И Ламме танцевал, плясал, тяжело дышал и вовлекал в пляс Уленшпигеля.
Затем они отправились в Намюр. У городских ворот Уленшпигель предъявил подписанный герцогом пропуск, и Ламме повел его к себе.
Готовя обед, он выслушал повесть о его приключениях и рассказал о своих, которые начались с того, что он оставил войско и пошел за одной девушкой, показавшейся ему похожей на жену. Так он добрался до Намюра. Свой рассказ он то и дело перебивал вопросом:
— Ты ее не видал?
— Видал других, очень даже хорошеньких, — отвечал Уленшпигель, — и как раз в этом городе: они тут все наперебой занимаются такими делами.
— Верно, верно, — подтвердил Ламме. — Они и на меня сколько раз покушались, но я был тверд, ибо мое бедное сердце полно воспоминаний о моей единственной.
— Так же, как твое брюхо полно многоразличной снеди, — ввернул Уленшпигель.
— Когда я горюю, я должен есть, — возразил Ламме.
— И кручина не покидает тебя ни на мгновенье? — спросил Уленшпигель.
— Увы, нет! — отвечал Ламме и, достав из котла форель, воскликнул: — Погляди, какая она красивая, какая она жирная! Тело у нее розовое, как у моей жены. Завтра мы с тобой уедем из Намюра. У меня полный мешок флоринов. Мы с тобой купим по ослу — и трюх-трюх во Фландрию.
— Порастрясешь ты мошну, — заметил Уленшпигель.
— Я всем сердцем стремлюсь в Дамме — там она меня любила. Может, она туда вернется.
— Ну, раз ты так хочешь, выедем завтра утром, — сказал Уленшпигель.
И точно: на другой же день они загарцевали рядышком на ослах.
18Дул резкий ветер. Небо, с утра ясное, как молодость, вдруг нахмурилось, точно старость. Пошел дождь с градом.
Как скоро дождь перестал, Уленшпигель отряхнулся и сказал:
— Уж очень много туманов впитывает в себя небо — надо ему когда-нибудь и облегчиться.
Опять полил дождь, и еще крупнее посыпался на путников град.
— Мы и так славно помылись, — зачем же нас еще скребницами тереть? — захныкал Ламме.
Солнце проглянуло, и они весело затрусили дальше.
Опять хлынул дождь, а крупным, сыпавшимся со страшною силою градом посбивало с деревьев сухие ветки, точно срезанные множеством острых ножей.
— Эх! Под крышу бы сейчас! — застонал Ламме. — Бедная моя жена! Где вы, жаркий огонь, нежные поцелуи и наваристые супы?
И, сказавши это, толстяк заплакал.
Но Уленшпигель пристыдил его.
— Вот мы всё жалуемся, — сказал он, — а не мы ли сами виноваты в наших злоключениях? Нас поливает дождем, но этот декабрьский дождь обернется клевером в мае. И коровы замычат от радости. Мы — бесприютные, а кто нам мешает жениться? Я разумею себя и маленькую Неле, такую хорошую, такую пригожую, — она бы мне теперь говядинки с бобами приготовила. Мы страдаем от жажды, хотя на нас льется вода, а почему мы не сидели дома и не учились чему-нибудь одному? Кто в мастера вышел, у того теперь полон погреб бочек с bruinbier’ом.
Но тут пепел Клааса забился о его грудь, небо разъяснилось, солнце засияло, и Уленшпигель обратился к нему:
— Ясное солнышко! Спасибо тебе, что ты нас обогрело! А ты, пепел Клааса, греешь мое сердце и говоришь о том, что блаженны странствующие ради освобождения отчего края.
— Я проголодался, — сказал Ламме.
19На постоялом дворе их провели наверх и подали обед. Уленшпигель отворил окно в соседний сад и увидел смазливую девицу, полную, с налитой грудью и золотистыми волосами, в белой полотняной кофточке, в юбке и в черном полотняном переднике, отделанном кружевами.
На веревках белели сорочки и прочее женское белье. Девица, поминутно оглядываясь на Уленшпигеля и улыбаясь ему, то снимала, то вешала сорочки, а затем, не сводя глаз с Уленшпигеля, села на одну из протянутых веревок и начала качаться, как на качелях.
На соседнем дворе пел петух, кормилица поворачивала младенца лицом к стоявшему перед ней мужчине и говорила:
— Улыбнись папе, Боолкин!
Младенец ревел.
А хорошенькая девушка опять принялась снимать и вешать белье.
— Это наушница, — сказал Ламме.
Девушка закрыла лицо руками и, улыбаясь сквозь пальцы, посмотрела на Уленшпигеля.
Потом обеими руками приподняла груди, тут же отпустила их и опять начала качаться, не касаясь ногами земли.
Юбки у нее раздувались, придавая ей сходство с волчком. Уленшпигелю были видны ее голые до плеч, белые полные руки, на которые падал тусклый солнечный свет. Качаясь и улыбаясь, она смотрела на Уленшпигеля в упор. Уленшпигель пошел к ней. Ламме — за ним. Уленшпигель поискал в изгороди лаз, но не нашел.
Девушка, угадав намерение Уленшпигеля, снова улыбнулась ему сквозь пальцы.
Уленшпигель хотел было перемахнуть изгородь, но Ламме удержал его.
— Не ходи, — сказал он, — это наушница, нас сожгут.
